Белла

Он увидел на нашем камине портрет Ренана. Он много слышал о Ренане. Безупречная семейная жизнь, не так ли? Может быть, не вполне твердая уверенность в католических догматах? Он поклонился. Он выказывал науке те же знаки уважения, как женщине, которую знаешь только по виду. Он кланялся ей. А этот портрет? Это Киплинг? Он выразил сожаление, что у него никогда не было случая прочитать Киплинга. Дяди взволновались. Они оставили для Киплинга Робинзона, Монтеня и Евангелие. Каждый искал в своей специальности, чем он мог бы вовлечь в разговор это существо — нежное, доброе и невежественное. По счастью, вокруг нас были многочисленные предметы, незнакомые Фонтранжу. Например, велосипед. Все члены Института бросились об'яснять ему это чудесное современное изобретение — велосипед. Повернули велосипед задним колесом. Передача особенно интересовала Фонтранжа — перемена скорости. Не избавились ли бы мы от многих болезней, от заразных болезней, например, если бы наши суставы функционировали по этой системе? Постепенно освоившись и сделавшись смелым с этими хозяевами, которые знали все, он рискнул предложить те вопросы, поставить которые у него никогда не было случая с самой юности и которые задавал ему когда-то сын без всякого успеха. Как работают маяки? Что такое приливы? Правда ли, что их вызывает луна? Предстоит ли голубому углю такое же будущее, как углю белому? В общем — ряд вопросов о море, которое он едва знал, проведя один день в Дьеппе; он знал его только по виду, так же, как Киплинга и Ренана. Он отправился в свой отель «Лувр», быстрый и легкий после приобретенных им точных знаний о миграции угрей и о их разведении в Саргассовом море, о маленьком заводе, который утилизирует приливы и отливы Гасконского залива, о красоте зеленого цвета на наших неподвижных маяках, которому так завидовали англичане. Дядя Жюль вызвался поднять на башне главные образцы маячных фонарей, что ему было легко сделать, так как он был другом хранителя склада. Дядя Жюль обещал Фонтранжу произвести испытания перед ним этих фонарей как-нибудь вечером. Фонтранж должен был покинуть Париж через несколько дней и не приехал к нам обедать, как обещал, но парижане могли видеть в течение многих сентябрьских ночей, как над Марли сверкали огни различных цветов, разной силы и разной продолжительности: это были сигнальные огни, кричавшие о мысе Рац, о скале Сангинер, о блокаде Средиземного моря, о чуме в Сайгоне… В действительности, это мои дяди подавали сигналы последнему человеку.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Накануне дня всех святых [28] жамдармерия Марли сообщила дяде Шарлю и моему отцу, что они должны явиться в три часа дня в министерство юстиции: их вызывал Ребандар. Во время завтрака приехал на автомобиле Моиз и сообщил нам, что приказ об аресте подписан.

— Он нашел трюк, — сказал Моиз.

Он сказал это не для того, чтобы успокоить нас. Мы знали, какое уважение питал Моиз к трюкам и какое место он отводил им в жизненных успехах. Если ему удалось в детстве избежать смерти, похитившей почти всех его братьев, то это произошло потому, как утверждал он, что он во-время узнал один трюк: как есть сухие фиги, не заражаясь рожистым воспалением, как лечить чирей, заклеивая его кружочками, вырезанными из синей бумаги, в которую завертывают головы сахара, и как сделать безвредным молоко самки муфлона [29]. Не проводило и десяти минут без того, чтобы он не указал вам, если он доверял вам, трюк, как взобраться одному на вершину пирамиды, как дышать под водой или как выйти из лабиринта. В тот день, когда я рассказал ему, что французы, гарантируя неподвижность немецких пленных, удовлетворялись тем, что отрезали у них пуговицы у штанов, — он перестал сомневаться в победе французов. Десять трюков такого рода, и война была бы кончена, и не было бы необходимости прибегать к американским трюкам. Банк в глазах Моиза был единственной стихией, с которой были бесполезны всякие уловки или трюки с помощью книги мудрости, и как только вопрос касался банка, в Моизе вновь появлялись простые добродетели, создающие матросов, укротителей и пожарных. Тогда у него не было никаких предрассудков, никаких привычек. Он писал первым попавшимся самопишущим пером, он говорил на любом языке, и вокруг него летали трюки, которые он называл смелостью, убийством, самоубийством и даже надеждой (трюк с изумрудом).

— Я спрашиваю — какой? — сказал он рассеянно, но как будто он искал подходящее слово.