Белла

За буфетом стоял тот же буфетчик. Война, которая все погубила, у буфетчика не похитила ни одного волоска. Фонтранж вошел в вечность. Уверенным, даже как будто привычным шагом направился он к тому месту, где он сидел когда-то один раз, и сел там. Почему он вздрогнул, когда дверь открылась? Почему забилось его сердце при такой банальной процедуре, как приготовление ситронада? Проходили люди со знаменами… Он спросил, что это значит. Это были похороны Жореса. Того, кого убили в прошлый раз, когда он видел Индиану, хоронили сегодня. Он не был ни удивлен, ни недоволен, что волей судьбы он был связан такими воспоминаниями с этой женщиной. У него явилось даже желание увидать Индиану, прикоснуться к этой грани прошедших десяти лет, прикоснуться к Индиане… Рядом с ним села женщина, она мило поддразнивала его, нападала на все эти металлические преграды, которые составляют чувствительные пункты мужчин в барах; на его портсигар, на его зажигалку, его часы. Она была более тонка и умна, чем Индиана. На его кольце она правильно прочитала герб Фонтранжей: «Ferreum ubique». Буфетчик, обеспокоенный на одну минуту, воздержался, однако, вмешаться в этот разговор о гербах. Но Фонтранж, деревенский дворянин, обладавший в этот вечер интуицией, открывающей гениальным писателям то, что писатели посредственные называют «вечно женственным», не чувствовал к соседке никакого влечения. Эта женщина в его глазах принимала мужской образ… Она, однако, была очень искусной. Она направила внимание Фонтранжа на темы, наиболее способные соблазнить его: охоту, лошадей. Она подготовляла в этот вечер свою ночную связь с нежностью и настойчивостью женщины, подготовляющей свой настоящий брак. Она обещала на эту ночь все, что делает союзы долгими и счастливыми: хороший характер, приветливость; она умела шить, она никогда не обижалась. Никогда невеста, подозревающая, что жених хочет разрыва, не была более тактична, более нежна и в то же время более сдержанна. Она не была накрашена, она не была стриженой. Но упрямый Фонтранж отвечал неохотно. Он даже не спросил, как ее зовут. Но он нашел в себе смелость спросить о блондинке с голубыми глазами, с кожей очень белой, которую знали Индиана. Он был сам удивлен, что нашел в своей памяти такие подробности для описания внешности Индианы: он мог сказать, что у нее густые ресницы, маленькие, едва заметные ноздри, розовые уши и одно ухо проколото. Женщина зкала Индиану. Индиана давно уже не заходит в этот бар, после того как буфетчик дал ей две пощечины, и она потеряла пол-литра крови из этих маленьких ноздрей. Она написала адрес нового бара. Она не прибавила своего адреса. И сейчас же ушла, сохраняя свою гордость, не позволив ему заплатить за себя и послав ему в дверях полуулыбку, печальную, но полную достоинства, точно этот уход был концом двадцатилетней совместной жизни. Как только она скрылась, он встал и пошел искать новый бар Индианы. Бар оказался рядом. Индиана за эти десять лет ни разу не была за городом, ни разу не ездила на автомобиле и даже не подходила к театрам. Бары, в которых она последовательно находила защиту от снарядов, бомб, полиции, носили разные номера, но все были на одной и той же улице. Она переменила бар № 27 на № 15, затем на № 9; меняла клетки, в которых проходила ее жизнь. Окончание работ на бульваре Осман сузило ее круг, но ей не приходила мысль перейти в новую зону. Нужно сокращаться в наше время. Таким образом, неприятности, столкновения, которые бывали у нее с каждым из буфетчиков, с официантками, с полицейскими агентами, все учащались, насчитываясь сотнями, как на острове: в Париже для нее было только три буфетчика и шесть полицейских. Еще бы им не узнавать ее при встречах! Фонтранж пробыл в баре всего несколько минут, когда вошла Индиана. Она была одна. Индиана всегда была одна. Ее никогда не видали протягивающей руку мужчине, прогуливавшейся с мужчиной… Можно заниматься этим ремеслом, не компрометируя себя. Скомпрометировать себя значило, по ее мнению, завести дружбу, товарищеские отношения. Она не изменилась. Тот же молочный цвет лица без пудры, те же красные губы без краски, те же огромные глаза голубого ириса, такие широкие, что казалось, их пожирали катаракты, с черными бровями, светлыми волосами, гладко зачесанными назад, равнодушно открывающими ее безжизненное лицо, как стол для опытов, «а котором краски резко выделяются.