Белла Ахмадулина. Любовь – дело тяжелое!

Так было и с целиной – отправили, вот и прекрасно, это же такая романтика, там так интересно, особенно для городской девушки. Она и в пожилом возрасте с удовольствием вспоминала, как ездила в какую-то глушь, какой там был огромный котел, в котором надо было готовить еду на всю студенческую бригаду, а она и готовить-то не умела, и как она запрягала лошадь, чтобы поехать на ней за продуктами.

Но, естественно, жизнь Ахмадулиной в то время состояла не только из романов и поездок на целину. Она училась в Литературном институте, была центром сложившейся там группы прогрессивной молодежи, и хотя в отличие от многих своих сокурсников никогда не пыталась стать своей в высоких писательских кругах, да и публиковалась мало, над ее головой постепенно стали сгущаться тучи.

Это было время невиданного расцвета популярности поэзии. После смерти Сталина произошел перелом во всем, в том числе и в литературе. Недавний пафос вышел из моды, и, как сказал Евтушенко, «интимная поэзия, бывшая чуть ли не запретным плодом при Сталине, заполнила все газеты и журналы, прорвав плотину». Одновременно стали, пусть и робко, вновь печатать тех, кто еще недавно был арестован и запрещен. В 1956 году в Москве вышел литературный альманах «Литературная Москва», в котором были стихи Николая Заболоцкого и Марины Цветаевой – это стало первой попыткой напечатать Цветаеву за долгие годы. Ахмадулина вспоминала, что «просвещенная публика вдруг очнулась от всеобщего мрака… какие-то появились новые знаки, обольщающие знаки времени, но это было, как всегда, ошибкой, потому что это продержалось очень недолго». Но как бы то ни было, поэты и писатели хоть ненадолго почувствовали вкус свободы…

И это очень многим не нравилось. Свободу стали постепенно ограничивать. Альманах «Литературная Москва» вышел всего два раза, после чего ему устроили профессиональный разгром критикой со страниц ведущих газет, отработанный еще при Сталине, а потом тихо прикрыли. А против молодых и борзых поэтов повели… не то чтобы войну, слово «война» слишком громкое, скорее пока всего лишь осторожную борьбу, стремясь не уничтожить их, а дискредитировать, показать их неправоту.

Помню, я уже студенткой была, пятьдесят шестой год, когда Фадеев застрелился. Я тоже однажды что-то ляпнула про Фадеева, тоже всё грубости, дерзости, потому что идеализировать образ трудно, признать какое-то изначальное дарование можно, но вот эту страшную судьбу подписывать… Он же возглавлял Союз писателей, все аресты, всё при нем. Причем пятьдесят шестой год, начали возвращаться те, кто уцелел в заключении. Тогда я какое-то детское что-то даже написала про Фадеева, но выкинула и никогда не вспоминала.

Он приготовил пистолет,
Свеча качнулась, продержалась.
Как тяжело он постарел.
Как долго это продолжалось.

Ну, вот, дальше я выкинула и больше никогда не вспоминала. Конечно, гадость, не лезь не в свое дело. Но по-человечески понять можно.

В число этих «молодых и борзых» попала и Ахмадулина. Причем сама она не понимала, за что ей выпала такая «честь». Она все еще считала, что пишет недостаточно хорошо, поэтому старалась стихи лишний раз не публиковать. Увидев в «Комсомольской правде» первый направленный против нее и еще двух студентов Литературного института, Харабарова и Панкратова, фельетон «Чайльд Гарольды с Тверского бульвара», она вообще возмутилась, потому что они процитировали черновик ее стихотворения, которое она не публиковала, не выносила на обсуждение или семинар, да и вообще почти никому не показывала:

Мы идем усталые,
руки холодны.
Мы с тобою старые,
словно колдуны,
Прилетели лыжники –
Шапки на весу.
Мы с тобою лишние
в молодом лесу.