Белладонна

Мы ни о чем не спрашивали; мы ничего не хотели знать.

Мистер Линкольн сказал, что под его защитой нам ничто не грозит. Он пожелал, чтобы мы набирались сил, сколько потребуется, а как только поправимся, взялись за ремонт и отделку комнат, разрушенных солдатами при отступлении. Предупредил, что Маркусу и Морицу велено обеспечивать нас всем необходимым, но они ребята вспыльчивые, особенно если не знают, куда мы отлучились. Мы быстро сообразили, что к чему, и время от времени вручали Маркусу список необходимых покупок. Тогда они с Матильдой садились на побитые велосипеды и уезжали по извилистой дороге в ближайшую деревню, а потом молча возвращались, привезя все, что им удавалось раздобыть на черном рынке.

Самое главное, продолжал мистер Линкольн, нам запрещается задавать вопросы о гостях, которые останавливаются в доме. Поддерживать связь с внешним миром, сказал он, мы будем через человека по имени Генри Хогарт. И уехал, оставив нас года на три с половиной. Война закончилась, мир вздохнул с облегчением. Хогарт, щеголеватый коротышка с бегающими глазками, время от времени исчезал, никого не предупредив. Его почти лысая голова походила на крутое яйцо, он любил прикрывать лысину фетровыми шляпами цвета красного дерева или лихими малиновыми беретами. Но больше всего мне запомнились его плотно облегающие черные кожаные перчатки, шелковые носовые платки в крупный «огурец» и ослепительно белый шелковый шарф, залихватски перекинутый через плечо. Он следил, как мы обдираем штукатурку со стен, потом с деланным ужасом стряхивал воображаемую пылинку с рукава безукоризненного костюма и снова удалялся.

Поскольку война окончилась, мы больше не боялись вторжения вражеских войск; продуктов на рынках прибавлялось, стряпня Матильды становилась все лучше. Мы медленно излечивались, по крайней мере — телесно. Вы, наверное, задаетесь вопросом, почему мы не пытались бежать, почему предпочли скрываться среди лесов и зализывать раны. Встаньте на наше место: унижение и стыд, двусмысленность нашего положения ранили нас гораздо глубже, чем само физическое уродство. Мы были еще не готовы столкнуться с реальным миром, поэтому решили оставаться слугами. Может быть, навсегда. Пока шестое чувство не подскажет мне, что пришла пора перемен. Время от времени я спрашивал себя, не исчезнут ли мои предчувствия вместе с мужским достоинством. Понимаете, нас оставила воля к борьбе. И воля к мечтам тоже.

Итак, мы красили стены, покрывали позолотой перила, ухаживали за садом, читали. Я поглощал все до единой книги из обширной библиотеки, которую мы отыскали в подвале, и постепенно, стопка за стопкой, переносили наверх, на полки, которые сами сооружали. День шел за днем, месяц за месяцем. Пытаясь вознаградить себя за утрату, я заполнял свой мозг словами, фактами и выводами, которые никогда не пришли бы мне в голову в Бенсонхерсте. Мы старались не есть слишком много и поддерживать хорошую форму, но все же чувствовали, что начинаем полнеть. Нас замучили перепады настроения. Мы то хандрили, то впадали в ярость. Находили в винном погребе запыленные бутылки и напивались. Кровотечение давно остановилось, но осталась боль утраты и странное чувство того, что мы меняемся изнутри. Понимаю, в каждом мужчине есть хоть немного от женщины, и это хорошо, потому что обостряется способность к мимолетным тонким чувствам, но нельзя мужчину делать женщиной без его согласия.

Маттео не был трусом, но всегда страдал от робости и неуверенности в себе; меня же, напротив, переполняла бравада молодости и мужского начала. Он воспринимал жизнь серьезнее, чем остальные парни в нашей компании. Я уже успел пресытиться женщинами — честно говоря, я всегда был неутомим, как молодой бычок, которого выпустили на поле к телкам, поэтому я нередко поддразнивал Маттео — дескать, он единственный американец в Италии, которого еще ни разу не уложили в постель. Он не был силен вести беседу ни на одном языке и стеснялся своего ломаного итальянского; я же, напротив, пускал в ход американский акцент для того, чтобы покорять сердца местных девиц, которые считали, что мы приехали не из Бенсонхерста, а чуть ли не из Голливуда. По горькой иронии судьбы мы выросли в Бруклине и были, наверное, единственными американцами, кого дурная голова занесла в Италию навестить родственников в конце 1939 года. Я не жалею о том, что моя воспитанная в уличных драках дерзость привела меня к партизанам — по крайней мере, не жалел, пока нас не поймали. Иногда, во сне, ко мне возвращаются обрывки воспоминаний о том, как нежна женская плоть, я ощущаю, как женщина извивается и стонет от наслаждения подо мной, испытываю животную радость физического пресыщения. Но у Маттео не осталось ничего, кроме боли и молчания, и в этом я виню себя.

Тогда-то мы и встретили Белладонну.

Мне больше нечего прибавить. Я уже рассказывал вам об этом, поэтому не заставляйте меня напрягаться снова. Нет, нет и нет, подождите еще немного.