Беллинсгаузен

   — Вот-вот. Но ни труды его, ни даже знаменитый Брюсов календарь, по которому мы и по сей день угадываем погоду, а прославило его то, что этот чародей много странствовал и в походы брал непременно подзорную трубу. Виденное на земле он сравнивал с положением звёзд в это время и потому составил одну из лучших географических карт России от Москвы до Малой Азии и астрономический атлас. В молодости я весьма живо увлекался его сочинениями, а только сейчас понял: ни алхимиком, ни чародеем он не был, а, как ты правильно подметил, являлся ищущим человеком, на все руки мастером. Даже артиллеристом — соавтором Полтавской битвы, чьи пушки разбили шведскую артиллерию, даже дипломатом, кто подписал Ништадтский мир, покончил с утомительной Северной войной. Почему же столько талантов уместилось в нём одном? У него было семь пядей во лбу? Нет, вьюноша, не так я думаю. Мало ли на земле людей одарённых. Творят, мучаются, в разочаровании самоубийством кончают. У Якова Брюса была цель. Она-то и помогла ему в успехах и бедах. А у тебя такая цель есть? Пора бы уж задуматься.

   — У меня, Пётр Иванович... — неожиданно вырвалось у Фабиана, и он быстро поправился: — У меня, ваше превосходительство...

   — Нет уж, зови, как впервой назвал, — потеплел голосом Ханыков. — Мы сейчас не на мостике.

   — Признаться, серьёзно не думал пока. Дай-то Бог Корпус окончить.

   — Корпус — дело нехитрое, закончишь, раз в такую элитную практику послали со знатными барами. Дурасовы да Берхи с Богдановичем — из родов старых, заслуженных, и что ещё важней — богатых. Но цель-то, цель, что сердце жжёт, есть?! Тебя спрашиваю!

Мелькнуло воспоминание о братьях Лисянских в лагере Ораниенбаумском и мечте их о дальнем плавании, да показалось, что такому не сбыться во веки веков, слишком высоко, как до солнца иль луны, слишком несбыточно, как с глазу на глаз увидеться с Богом. Промолчал об этом, закончил такими словами:

   — Буду служить, как служится. А там посмотрим.

   — Фортуну станешь поджидать? — усмехнулся Ханыков.

   — Фортуна — блудница скользкая, на неё надежды нет. Пока, Пётр Иванович, хочу науки получше одолеть.

   — Что ж, и это похвально, — помедлив, проговорил Ханыков и махнул рукой, прощаясь. — Домой скоро пойдём, до Кронштадта надо добраться до льда. Зиму тот же Брюсов календарь предсказывает раннюю, злую...

10

После плаваний гардемарины сдавали экзамены в классе. Чтоб себя не обременять, учителя разделяли свой предмет на известное число билетов и поручали гардемаринам билеты делать самим. Конечно, такой поблажкой разве что идиот не воспользуется. Бумажки с вопросами помечали разными ухищрениями, каждый вытаскивал свою, вызубренную, как корабельный устав. Только на Законе Божьем билетов не было, батюшка сам задавал вопросы.

6 ноября в Морском корпусе отмечался самый бойкий праздник во имя святого Павла Исповедника. К этому дню начинали готовиться чуть ли не за месяц. Каждый старался получить от родителей побольше денег, чтобы достойно отметить торжество. За неделю вся рота разделялась на группки по пять — десять человек, дружных между собою. Договаривались, выражаясь морским языком, «держать вместе», делали складчину, закупали провизию. Варили и жарили пищу «дядьки».

В этот день считалось неприличным есть что-нибудь казённое, к обеду и ужину ходили для проформы.

6 ноября отправлялись в большую залу к обедне, на которой присутствовало всё корпусное начальство. После неё начиналась «кантушка», иначе говоря, кутёж. Пили шоколад, кофе, чай, ели домашние пироги со всякими начинками — грибами, рыбой, творогом, яблоками, визигой и, наконец, приступали к главному — гусю. Не в Морском ли корпусе родился старый-престарый анекдот? «Гусь говорит гусю: «Снились яблоки, к чему бы это?» — «К обеду», — отвечает тот».

За казённым обедом тоже подавали запечённого гуся с антоновскими яблоками, но его никто не ел. После полуденного сна опять упивались шоколадом, сбитнем, поедали разные лакомства до вечера.

На балы приглашались только родители и семейства корпусных офицеров. Огромная зала освещалась люстрою с восковыми свечами, а в нишах окон стояли медные чаны с клюквенным питьём, который подавали те же «дядьки» в белых фартуках. Затем гостям преподносились яблоки крымские. Играл корпусной оркестр, лучший в Кронштадте. Танцевали с родственницами, а более между собою. В десять оркестр исполнял российский гимн, все расходились или разъезжались по домам...

Но в день 6 ноября 1796 года праздник шёл вкривь и вкось. Нечто тревожное, жуткое висело в воздухе. У парадного впряжённые в карету директора Корпуса кони нетерпеливо перебирали ногами и стучали копытами. Сновали курьеры от дворца до яхты и обратно. Люди перешёптывались, крестились, словно поминая кого-то. Караул не успевал открывать ворота. По всему было видно, что суматоха шла не простая, не праздничная, а какая-то вздыбленная, прижавшая душу, как при объявлении войны или смерти августейшей особы.