Белое и красное

Какие черты определяют польский характер? Уже не раз задумывался Чарнацкий. Разве можно их свести только к образу жизни, воспоминаниям о прошлом, к обидам, кандалам, Сибири, где выжить могут только люди с очень крепким здоровьем. Одинокий мужчина без семьи может многое вынести. А если черты польского характера — это желание общения, которое так культивирует польская интеллигенция в Иркутске, демонстрация галантности: «целую ручки», «за наших дам поднимаем бокал», «мы — соотечественники»? Польский характер — это гонор, такова уж традиция. Польский характер — это все, вместе взятое: движение мысли, каждый удар сердца, любой порыв к независимости. Польский характер — это не образ жизни, а образ действий…

Нет, хватит об этом. С ума можно сойти. Надо подготовиться к выступлению. Он принялся выписывать на листок бумаги фамилии и события — все, о чем собирался рассказывать.

Серошевский, с него он начнет, а начнет говорить о нем — вспомнит, что Серошевский сторонник Пилсудского. И все-таки нельзя забывать, как много он сделал для якутов. Этого-то у него никто не отнимет.

Эдвард Пекарский… У Антония в Намцы есть толковый словарь якутского языка Пекарского, сосланного когда-то в Якутию. Из русских назовет Чернышевского, Короленко. Оба они не побоялись пойти против многих, да, очень многих, поддерживая поляков в их борьбе за независимость.

Еще раз просмотрел свои записки. Не забыл ли кого? Вспомнил письмо, привезенное из Якутска. Предсмертное письмо Яновича.

Вспомнил Катю, Юрьева и Орджоникидзе. О них он тоже скажет. Опять перед глазами Якутск… Дом, где держали оборону ссыльные. В том доме наличники, бревна были продырявлены пулями. Следы пуль в дереве страшнее, чем следы пуль на кирпиче и камне. А еще был дом Монастырева, это раньше, где тоже пролилась кровь ссыльных, когда они от отчаяния превратили обычную избу в крепость. Дух свободы, дух сопротивления в стране вечной мерзлоты. Может, Юрьев и Лесевский правы, история с ними заодно. Красное знамя над Зимним дворцом! А если история с ними заодно на двадцать, на пятьдесят, на сто, а то и на тысячу лет, тогда выбор не должен быть трудным. Ты хочешь быть вместе с победителями? А почему поляки должны оказаться среди побежденных?

Он встал, подошел к окну. Увидел свое лицо в темной живой воде. Подумал о том, что вода в бочке, стоящей под окном, никогда не умирает. Утром Ольга брала эту воду. Когда она придет к нему, ее волосы будут пахнуть свежестью, это свежесть воды, майского солнца. «Нет, я не в силах бросить Ольгу», — сказал он себе. И как это с ним бывало, когда не мог собраться с мыслями, накинул пальто и отправился бродить по городу.

«Вот поезда, они идут на восток, только на восток!» — объяснял сам себе Чарнацкий. Он не видел ни одного, уходящего на запад.

Его потянуло к вокзалу. Еще когда плыл по Лене, представлял себе, как доберется до Иркутска, попадет на железнодорожную станцию, здание вокзала, мост через Ангару — и вот он уже в толпе приезжих. И еще он все время думал: скоро увижу Ирину. Увидел Ольгу. И остался в городе, в котором не собирался оставаться, Иркутск в его планах был только вокзалом. «Целый год прожил на вокзале, — подумалось ему. — В ожидании поезда, который так и не отправился».

На станции не столь многолюдно, как обычно: чрезвычайное положение. На путях почти рядом стояли два эшелона, к одному уже прицеплен паровоз. В вагонах — красноармейцы, красногвардейцы, партизаны.

Эти поезда пойдут на восток. А та дорога, на север, приведет его в Польшу? «Сейчас все дороги приведут поляков в Польшу», — вспомнились ему чьи-то слова. Нет, это не так. «Какую Польшу ты хочешь, Ян Станиславович? — спрашивал Юрьев на пароходе. — Любую? А мы не согласны, нам не нужна любая Россия, нужна только рабоче-крестьянская. Вот из нашего несогласия и рождается новый мир…»

Эшелоны были совсем небольшие, по три-четыре вагона. К одному была прицеплена платформа, на ней пушка. Возле пушки — часовой, молоденький красноармеец. Чарнацкий смотрел на паренька не так, как раньше — с холодным любопытством, а как на близкого человека, это его даже удивило. «С артиллерией плоховато», — огорченно подумал Ян.

Тоненько, пронзительно свистнул паровоз. Эшелон тронулся с места. Раздался еще свисток — протяжный, громкий, казалось, сейчас лопнет струна. Из здания вокзала вывалилась шумная компания. Впереди высокий мужчина с длинными, до плеч, волосами. В льняной рубахе, какие носят крестьяне, и генеральских брюках. Из кармана торчал кольт, в любой момент готовый упасть. Мужчина был опоясан пулеметными лентами и ступал босиком, как ни в чем не бывало, по грудам мусора, где было полно рыбьих костей, битого кирпича и стекла. «Ага, анархисты, — сообразил Чарнацкий. — Любопытно, что-то сейчас поделывает Кадев?»

Анархисты несли плакат: «Да здравствует всемирная революция! Грабить — награбленное!»

Возле Чарнацкого остановились два бойца, и он услышал польскую речь:

— Как ты думаешь, товарищ Лазо сможет эту банду превратить в войско?

— Пустит нескольких в расход — и будет порядок.