Беломорье

Надь мне-ка удить умножну рыбушку,
Надь выуживать да на казну великую,
Надь выращивать да мне-ка роженыих,
Моих деточек да сердечныих.
Ты-ка клюй-ка, рыбка, да попадайся-ка,
Эта свежа рыбка да трепещуща-а…

Услышав плач удебщиц, многие женщины из бедноты, взяв удочки, торопливо шли на залив… Умиротворенными возвращались они домой, волоча за собой долбленые корытца с серебристым комком смерзшегося улова.

Только на третий день, рано утром у двери Дарьиной лачуги раздался умышленно громкий голос Егорки:

— Ну, молодушка, заходи в свои хоромы!

Настя вошла и, потрясенная убожеством жилья, растерянно остановилась около дверей, с ужасом глядя на грязное тряпье кровати… Крохотный стол, две скамьи и старательно выбеленная печь — вот и все, что было в доме ее мужа.

На лицо Насти, немного осунувшееся за эти дни, лег такой откровенный испуг, что Дарья стыдливо потупилась. Затем старуха набралась смелости и с укоризной взглянула на сына. Досадливо покусывая губы, Егорка хмурился, глядя на испуганное лицо своей молодухи.

Настя с нескрываемым страхом оглядывала жилье, предназначенное ей на всю жизнь! Казалось, что она вот-вот выбежит на улицу.

— Не нарядно в нашей горнице, молодка? — проговорил Егорка, силясь усмехнуться. — Зато муж собой неплох! — И, помолчав, как-то устало пробубнил скороговоркой: — А ты зря не горюй! Заживем с умом, так поправимся… в хорошие люди выйдем.

— Полно, сношенька, кручиниться! — Дарья с таким искренним участием подошла к Насте и так по-матерински ласково обняла ее, что та с громким рыданием прижалась к старухе. У самой Дарьи полились слезы, когда, не веря своим словам, она стала успокаивать плачущую: — Перемелется — мука будет. Егорка парень работящий… Обстроимся…

Хмурился Егорка, глядя на плачущих женщин. Совсем по-другому проходили эти торжественные минуты в богатых домах. И хотя ни Настя, ни мать ни в чем не были виновны, он со злобой взглянул на них. «Реви, молодуха, не реви, — торопливо скручивал он цигарку, злясь на непреоборимую дрожь в пальцах, — а ведь не уйти теперь никуда. Куда уйдешь?.. Ни» девка и ни баба… И кому такая нужна? Крепко теперь привязана к моей хибаре».

В эту мучительную и горестную для всех троих минуту кто-то тоненьким голоском прокричал с улицы:

Погоди, милой, жениться,
У тебя изба валится.
Сперва домик заведи,
Потом женку приводи…

Егорка выбежал на улицу, радуясь, что на ком-то сможет выместить досаду. От окна с визгом отскочила соседка и кинулась к своему дому.

— Цыган, ты хоть колом избу подпер бы… — громко крикнула она, добежав до крыльца, где стоял ее смеющийся муж, — а то до полудня фатера не достоит! Аккурат еще молодицу задавит!

У Мошева всю жизнь хранился кое-какой запас денег. Самолюбивый старик не забывал, что родился богачом. Ему было десять лет, когда в лихую для поморов бурю 1871 года за один шторм погибли сотни рыбаков и многие десятки «посудин», в числе которых утонуло и все оборудование его отца. Потеря не разорила Мошевых, как некоторых поморов. Они вновь обзавелись инвентарем, но с этого времени отец Мошева не стал искать больших прибылей. Его шнеки обеспечивали семье скромную жизнь, а к большему он и не тянулся. Так же после смерти отца зажил и Кузьма Степанович. У него был, как он говорил, капиталец, отложенный на «черный день», и старик был уверен, что до самого гроба он обеспечен своим куском. Хотя после злополучного семьдесят первого года Мошевы сдали, но богачи их по-прежнему считали за своих, а беднота по привычке почитала Мошевых наравне с Федотовым и Сатининым.

Самокрутка Насти была жестоким ударом для самолюбивого старика. С кем думал он породниться, этого никто не знал точно, но никто бы не удивился, если бы дочь Мошева вошла в семью Федотовых, первых после Сатинина богачей села… Видеть же свою дочь в хибаре Егорки Цыгана и сделаться сватом бывшей потаскухи Дарьи — с этим спесивый старик не мог смириться. Слишком понадеялся Егорка, думая, что тесть, по своей родительской любви, все же не допустит дочь до бедняцкой жизни и после ругани, криков и может быть даже побоев отдаст дочери ее приданое.

Приближалась весна. Егорке необходимо было ускорить нудный обряд «прощения», чтобы знать свою участь — снова ли отправляться весной федотовским покрутчиком на стойбище ненавистного ему Мурмана или сделаться хозяином, владельцем своей посудины и своих снастей.

Обычай требовал заранее предупреждать родителей жены, что молодые придут в такое-то время «прощаться» — просить прощения за нарушение родительской воли. Когда отец и мать молодой соглашались простить виноватых, они оставляли ворота своего дома отпертыми. Если же вина молодых считалась незабытой, то ворота оказывались закрытыми. Уже не раз отправлялся Егорка с женой к дому тестя. Зубами скрипел он от злости, слушая окрики односельчан: