Беломорье

Угостив Егорку чаем с домашней стряпней, сумрачно молчаливый тесть вышел с ним на улицу. Все село знало, что Мошевы простили молодых. К темным, кое-где тронутым узорами инея стеклам надолго прилипали белесые пятна лиц, следя, как именитый старик идет рядом, плечо в плечо, с безродным заугольником[6]. Иные, ради любопытства, выбегали даже на крыльцо и, зябко поводя на холоде плечами, долго смотрели вслед идущим, мучая себя догадками: «Куда ж это собрался Кузьма Степаныч с зятьком?»

Но всему селу со вчерашнего дня повторяли выкрик Мошева: «Не мытневскому ворью честной мошевский род в батраки нанимать!» И сельчане потешались все новыми и новыми рассказами, как Мытнев теперь на все лады клянет себя за болтливость, помешавшую Настюшке Мошевой хотя бы разок да вымыть полы в его хоромах…

У крыльца двухэтажного дома, окрашенного в излюбленный богачами Поморья голубой цвет, высокий старик в ярко-желтом тулупе неторопливо разгребал выпавший за ночь снег. Разглядев направляющихся к его дому людей, старик почему-то повернулся к ним спиной и опять принялся за работу,

— Ведь заметил нас Сатинин, — испугался Егорка. — Чего же он?..

— Заметить-то заметил, да норму блюдет горделивый старец, — усмехнулся Мошев. — Кабы Лександр Иваныч шел, так крестный сам побег бы к нему навстречу. Тот хотя раза в два моложе его, да зато капиталом во сколько раз крепче! Ну, а мне с таким, как ты, боярином надо подойти самому. Уважения к себе старичок требует, уважение гораздо любит! Сам понимаешь, во сколько побогаче он нас с тобою!

Когда подошли ближе, Мошев снял каракулевую шапку и крикнул:

— Божья помощь, крестный!

Старик выпрямил спину и, неторопливо сияв с головы ушанку из белого зайца, медленно, с чувством перекрестился.

— Спасибо, крестничек…

Трижды, как на пасху, поцеловался богач с крестником и затем потрепал по плечу Цыгана.

— Ну, здравствуй, паренек! Вот и попал к нам в родню… Мимо аль ко мне гостить?

— К тебе, Федор Кузьмич, к тебе.

— Вот и ладно! — Хозяин, казалось, очень обрадовался гостям. — На праздник-то медку бочонок привезли мне из Сороки, угощу досыта. Добреющий… Очень для груди хорош, липовый, не гречишный. Гостите, гостюшки. Не побрезгуйте наверх ко мне, милаи.

Приглашение подняться на второй этаж означало почет. Батраков и бедноту наверх не звали, им было место в нижнем этаже, наверх поднимались лишь «чистые люди». Егорка даже сконфузился от этой непривычной чести — еще ни разу не приводилось ему бывать у кого-нибудь в верхних горницах.

— Феклушка-а! Самоварчик поставь-ка-а! — звонко закричал старик. — А вы, гостюшки, поскучайте маленько, пока в кладовую схожу.

Гости разделись внизу и не спеша стали подниматься по лестнице. Егорка почтительно разглядывал стены, обитые парусиной, закрашенной голубой масляной краской. Стены в комнатах второго этажа, по городскому обычаю, пестрели узорчатыми обоями. Обитая дешевым бархатом мебель выделялась резкими пятнами в светлой комнате с потолком, оклеенным глянцевитой белой бумагой. На стенах блестели золоченые рамы покоробившихся от сырости портретов царей, архиереев и генералов. Два угла комнаты занимали вызолоченные иконостасы, разукрашенные гирляндами бумажных цветов и освещенные двумя неугасимыми лампадами.

— Словно в игуменских покоях. — Мошев с завистью оглядывался кругом. — Бывал я в таких! В Палеостровском монастыре трижды гащивал, а в молодости позван был к самому ключарю Соловков… Вот, к примеру, в Андрусовой пустыни у игумена совсем не богато и не сравнить с крестьянской…

— Праведные твои слова, крестничек, — неслышно ступая по домотканным половикам, подтвердил хозяин. — Тут как-то отец миссионер у меня ночевал, так на прощанье сказал: «Утречком проснулся и думаю — ай чудится мне, никак в игуменском покое лежу?»

Сатинин не носил черного полукафтана, в какой облачались обеспеченные старообрядцы. У старика было еще много дел с мирскими… Год за годом откладывал он тягостный обряд «исправления», все еще не решаясь стеснить себя множеством ограничений. Он был в белой рубахе с голубенькой вышивкой на вороте, рукавах и подоле, в серых валенках и белых в голубую полоску домотканных штанах. Старец словно светился. Такое впечатление усиливала белая расчесанная пушистая борода и курчавые серебристые волосы, обрамлявшие благообразное лицо. Весело, как у молодого, поблескивали ясные глаза.

«Экий радужный хозяин, — злился Егорка, робко поглядывая на богача. — И завсегда-то он такой беленький, чистенький да радостный. Не мудрено — всю жизнюшку в тепле и в достатке».

— Сейчас, милаи, лакомства припасу. — И, положив на стол нарезанную ломтями семгу, Сатинин не по возрасту проворно снова вышел из комнаты.

— В доме то, кажись, две дюжины кладовушек у крестного, — вполголоса многозначительно проговорил Мошев. — И каждой своя доля назначена. Уж треску рядышком с дегтем или с медом не положит… Что в подвал, что на низ, что сюда, а что и на чердак. Всему свое место. Бо-ольшой хозяин! О-ох, большой хозяин!