Беломорье

Сидя в своей лачуге у окна на восток, Егорка внимательно наблюдал за колодцем. Он успел выкурить едва ли не весь десяток «Тары-бары», когда у колодезного сруба появилась дородная Лукьяниха. Егорка тотчас оделся и направился к колодцу.

— Признаешь ли меня, Авдотьюшка? — тихо проговорил он, приостанавливаясь.

— А ты, Егорушка, как зажил с молодой женой, так уж и забыл меня? Кажись, месяц не видались? — зашептала она, пугливо оглядываясь по сторонам. — Мало тебе передано, что ли? А ведь еще много припасено для тебя!

— Ничего я не забыл. Видишь, кругом люди ходят! — огрызнулся Егорка; бабьи попреки всегда приводили его в бешенство. — Сегодня, как стемнеется, жди в конюшне.

— Ну, ну, ну! Не оммани только, — обрадовалась Лукьяниха. — Я-то уж тебя не забуду!

Мучительно долго тянулось для Егорки время. От нечего делать он весь день проторчал в гостях у тестя и, как только наступили сумерки, пошел к лукьяновской конюшне. Порядком продрогшая Авдотья уже ждала его. Она принесла обычное угощение: горшок с разваренным, еще не совсем остывшим мясом и другой, поменьше, со сливками.

Пока Егорка торопливо глотал любимую еду, стареющая женщина тяжело гладила его колени, шепча несложные слова ласки и осторожного укора. Не отвечая ей ни слова, Егорка растянулся на ворохе принесенного сена.

— Как жила это времечко, Авдотьюшка? — спустя некоторое время спросил он.

— Все-то по тебе тоска брала, голубок мой благостный, иной раз аж в слезу загоняло, — тычась мокрыми губами в его подбородок, зашептала она. — Да и от старого черта горя натерпелась. Старик еще пуще животом мается. Твое снадобье кончается. Ладил он заказывать новое, да…

— Сам ему удружу, завтра утром иду в Сороку, — перебил ее Егорка, — Ступай, ступай, домой, я через пяток минут приду!

Он торопливо поднялся на колени, хотя Авдотья судорожно вцепилась в него.

— Куда, Егорушка, куда заспешил? — жалобным голосом зачастила она. — Старик-то все равно почивает… Егорушка!

Не слушая ее, парень молча застегивал полушубок.

— Ох, Егорушка, оженился на Настюшке, — жалобно всхлипнула Лукьяниха, — во-от и перестал жалеть мое горюшко-о!

— Тише ты, вдруг кто услышит! — и, чувствуя, как на его ладонь падают одна за другой горячие слезы, нехотя добавил: — Не реви за зря. Какой годок сюда прихожу…

— Бабы бают, — слезливо заговорила она, — к Саломанье в Сороку бродишь, променял меня, честную, на…

— А чего бабы не наговорят! И жена под боком, и ты! Саломанья ли в голову придет! Ну, поджидай, сейчас к старику наверх подымусь.

Егорка исчез, шелестя полушубком о бревна постройки. Лукьян их а машинально собрала кринки и, вздыхая, медленно поплелась по лесенке наверх.

Через некоторое время, не таясь, Егорка подошел к дому Лукьянова и, войдя в сени, крикнул:

— Дома ли хозяева?

— Егорка, никак? — Авдотья давно привыкла к такой игре. — К хозяину ли?

— К нему, Авдотья Макаровна.

— Пройди, пройди в спальную горницу, может, проснулся хозяин.

Лукьянов действительно не спал. Освещенный огоньком лампады, старик лежал на широкой кровати, растирая дряблую кожу живота.

— Все болеешь, Осип Петрович?

— Болесть заново господь наслал, еще пуще стал маяться.

— Не надо ли чего в Сороке достать? Завтра чуть свет побреду…

— Вот и хорошо, мой заботливый! Вот и хорошо! — оживился старик. — Надо, надо, голубок, как не надо! Лекарствие заново принеси.

— Дай отестацию.

— Оторви, голубок, от коробочки. Скоро ли принесешь? Горошинки-то ведь на исходе!

— А поди, к ночи обернусь.

Старик вытащил из-под перины кошелек.

— Лекарствие стоит тридцать две копейки. — Старик в раздумье пожевал бескровными губами, нерешительно копаясь в кошельке. — Ну да вот гривенничек возьми за заботу, — почему-то сердясь, проговорил он, протягивая на ладони деньги.

— Стыдно мне брать, Осип Петрович, я и так принесу…

— Ну, ну, шнеки-то меня пока кормят! Не разорюсь, поди, от гривенника. За ходьбу тебе… Хлебушка хоть кусок лишний съешь.

Когда Егорка уходил, Авдотья сунула ему что-то твердое в руку.

— Пригодится, поди?

Егорка разжал ладонь, на ней тускло блеснул серебром небольшой кружок с полустертой головой царя.

— Маловато жалеешь меня… Велик ли капитал.

— Я еще припасла! Ты толечко почаще ко мне заглядывай, вот и получишь! Я еще припасла.

Усмешка Лукьянихи показалась Егорке такой отвратительной, что он, задрожав от омерзения, торопливо шагнул в темные сени.

…Егорка, как обещал, вернулся к ночи в село и, никуда не заходя, направился к больному старику.

На этот раз парень не постучал в дверь, а вошел в конюшню и оттуда по лесенке в сени. Дверь в кухню была на запоре. Он нетерпеливо стукнул по войлочной обшивке.

— Кто тамотку-у? — послышался за дверью Авдотьин голос.

— Это я, Авдотья Макаровна, Егорка. К хозяину пришел.

Щелкнула задвижка. Пахнущая теплом и какой-то пряной мазью для волос, Авдотья подалась в темные сени и припала к его груди.

— Ох же, замучил старик-то меня, Егорушка… Все уши прожужжал, все про лекарствие спрашивал. Старик-то весь день без горошин жил. Да погоди, куды спешишь-то, Егорушка! Егорушка-а?

Спасаясь от назойливо ловящих рук женщины, парень шагнул в освещенную кухню.