Беломорье

Авдотья почему-то смешалась и стыдливо потупилась. У Егорки подогнулись колени, он невольно присел на лавку… Одно ее слово — и весь план, почти уже осуществленный, погибнет! «Надо бы прежде договориться с Лукьянихой. — Егорка опустил голову. — Откажет… застыдится, побоится греха и откажет!» — Егорка судорожно проглотил слюну. Кое-кто из присутствующих баб сразу всполошился — кому бы не любо жить в такой домине?

— Коли хочешь, — быстро затараторила Андреевна, негодующе глядя на Егорку, — мы бы вместо Цыгана могли въехать… Мы бы тебе баню топили да воду…

Не глядя никому в глаза, Авдотья в ответ покачала головой.

— Уж прости, Андреевна, будто забыла, какой спор этим летом затеялся у нас? А мне, вдовушке, покой нужен! От Дарьюшки какую обиду увижу? Сама она всеми обижена… Хосподь с тобой, Егорушка, переходи! — и, как полагается в таких случаях вдове, она начала причитать: — Авось меня, вдову горькую, не обидите-е…

Егорка с переездом не медлил — все скудное барахлишко его хозяйства свободно разместилось на двух дровнях. В этот же день он с женой и матерью водворился в большом двухэтажном доме. После полуночи Егорка, выполняя обещание, шмыгнул на половину Авдотьи. Возвращаясь перед рассветом на свою половину, он с удовольствием ощупывал толстую пачку кредиток.

5

Вскоре Егорка получил на руки купчую, по которой вдова покойного продала Егору Богдановичу Богданову свой дом и участок земли под пристройками за пятьсот рублей. Согласно купчей за ней оставалось право пожизненного проживания в одной из половин второго этажа, которая до смерти оставалась в ее личной собственности.

По волости пошла молва, что Егорка купил лукьяновский дом на деньги тестя. Егорка не отнекивался, а Мошеву, не истратившему гроша на это дело, такие толки были лестными: «Вот, мол, Мошев своему зятю какую помощь оказал».

Несмотря на обогащение Егорки, отношение односельчан к нему почти не изменилось. Земляки упорно не хотели забывать ненавистное ему прозвище — Цыган. О нем помнила и беднота, из которой так внезапно выскочил Егорка, и те, кто не хотел признать парня равным себе. Еще не раз под его окнами слышались ехидные частушки:

Не форси, миленочек,
Что у тя новый домичек!
Ты обедал, я была —
На столе одна вода.

Но теперь такие выходки не волновали Егорку. В его руках была большая сила! Кроме дома, Лукьянов владел четверкой шнек с полным ловецким оборудованием и немалым запасом снастей в амбаре. Авдотья передала их Егорке, и тот пустил слух, что летом сам повезет весь улов в Архангельск. Узнав об этом, Сатинин, благостно ухмыляясь в бороду, без зова пожаловал к Егорке в гости.

— Ты, Егорушка, не вези сам рыбку в Архангельск, а, как покойный Осип Петрович, уступи ее мне, — после длительных разговоров о разных пустяках приступил к делу старик, — ведь большой-то партией подручнее. У меня суденышко свое и за отвоз фрахта мне платить не надо. Как думаешь, Егорушка?

— А почему бы тебе, Федор Кузьмич, перво-наперво не величать меня Егором Богдановичем? — вместо ответа дерзко спросил Егорка. — Чай, к покрутчикам ты в гости не хаживаешь?

Скупщик внимательно посмотрел на него и, покачивая головой, тихо прошелестел:

— Это верно, теперь ты уже Егор Богданович, а не Егорка! Прости, Христа ради, Егор Богданович, недогадливого старика.

— Егорка в лачуге жил, — радуясь такому признанию, усмехнулся молодой хозяин. — Чтобы память стереть, завтра же велю конуру разворотить!

И Егорка показал себя — он нанял рабочих впятеро больше, чем нужно было, и дал цену вдвое выше обычной, но зато в три-четыре раза быстрее была обита серая от времени громадина дома свежим тесом. В это же время замшелую дощатую крышу покрыли листами ослепительно блестевшего железа. В селе появился голубой двухэтажный дом, разу-

Крашенный ярко-зелеными наличниками и с словно высеребренной крышей. На угол прибили черную доску с крупной надписью золотом: «Дом Егора Богдановича Богданова». Теперь всякий знал, что Цыгана величают Егором Богдановичем, и язык земляка уже не поворачивался назвать старой кличкой владельца такого домины.

После развеселой масленицы для рядового помора наступала тяжелая пора. Редкий день теперь не упоминалась местная поговорка: «с голоду-холоду амбары трещат, а с наготы-босоты гридни[7] ломятся». Все чаще и чаще слышалась на улице испокон веков сложенная беднотою песня, распеваемая пьяными голосами:

Ах ты, хмель, ты, хмель кабацкая,
Простота наша бурлацкая.
С простотой ты, хмель, сдружилася,
Плыть на Грумант[8]

ты покрутилася.

Пройдет еще немного времени, и отовсюду по тысячеверстному древнему тракту Беломорья к далекой Коле потянутся пешие группы рыбаков, тащущих за собой саночки с поклажей.