Белорусский узел

Мы выйдзем шчыльнымі радамі
На вольны родны свой прастор.
Хай воля вечна будзе з намі,
А гвалту мы дамо адпор!
Няхай жыве магутны, смелы
Наш беларускі вольны дух;
Штандар наш бел-чырвона-белы,
Пакрый сабой народны рух!
На бой! За шчасце і за волю
Народу слаўнага свайго!
Браты, цярпелі мы даволі.
На бой усё да аднаго!
Імя і сілу беларуса
Няхай пачуе й бачыць той,
Хто смее нам нясці прымусы
I першы выкліча на бой.
Браты, да шчасця мы падходзім:
Хай гром грыміць яшчэ мацней!
У крывавых муках мы народзім
Жыццё Рэспублікі сваёй![23]

Было общее ощущение того, что и в самом деле, с завтрашнего дня начнётся новая, хорошая жизнь. Жизнь, без страха и лжи.

Но он понимал, что просто так — этого не будет…

Он решил съездить домой. К матери…

До его родного города ходила электричка, причём не раздолбанная литовская РУР, и не дизель-поезд как на Захиде — а Штадлер[24], какие и в России-то, только на маршрутах до аэропортов, да ещё в Сочи, кажется. Ему, привыкшему к раздолбанным, держащимся на честном слове украинским электричкам — было в диковинку тишина и чистота белорусской электрички, её почти бесшумный ход и удобные кресла. Стоил проезд, кстати, ненамного дороже украинского…

Но украинское — уже приходило и сюда, точнее не приходило, а вламывалось, врывалось с разбойным посвистом. Одним из последних — в вагон вошла группа молодёжи с шарфами белорусского Динамо, как только поезд тронулся — они открыли окно, не обращая внимания на неудобство других, потом — один положил ноги на другое сидение, а второй — достал баллончик и начал писать «БЧБ».[25]

— Уй!

Он и сам не знал, что толкнуло его… после тяжёлой контузии у него бывало такое… несколько минут словно выпадали из жизни, а потом он будто возвращался в своё тело — и несколько секунд осознавал, где он, и что происходит. Сейчас — он стоял напротив белорусских фанов, один из них — с баллончиком — без сознания лежал на полу, а на стене, вместе с буквами БЧБ — была и кровь, что было символично. Второй корчился в проходе, зажимая пах.

— Рэвалюцыя не для таго каб на сценах пісаць — он с трудом вспоминал звучание родного языка, в то время как украинский знал свободно — Разумееце?

А они молчали — и со страхом смотрели на пистолет в его руке.

От Гродно ходили не маршрутки, как в Украине — а настоящие автобусы. На одном из них — он добрался до своего родного города, находящегося совсем недалёко от границы. Отсюда он ушёл на войну…

Их городок — располагался совсем недалёко от Гродно, и, несмотря на несколько хрущёвок — в основном был застроен ещё польскими домами. Он сошёл с автобуса — и пошёл так хорошо знакомой, зелёной улицей, той самой старой, заасфальтированной дорожкой, по которой так часто бегал с пацанами. И все вокруг — было родное и знакомое. До боли…

Вот на этом дереве — они с пацанами сделали тарзанку и качались. А здесь — был гараж инвалида, деда Славы — он каждые выходные выкатывал свою инвалидку и мыл, чистил её, что-то регулировал. Почти не ездил на ней. Но ухаживал — каждое воскресение…

И было в те славные дни: что все мы — люди, и это главное. И наша страна — общая, и никто ничего не делит. Тогда и двери то не запирали, а если так — то зачем запирать границы. И работали все вместе, и отдыхали, праздновали — тоже все вместе…

Каким злым ветром — все это унесло?

Вспомнилось — Пески, ночь разорванная строчками трассеров, горящий от прямого попадания Града дом. И Казак, их ротный, спокойным, каким-то скучным голосом говорящий — вон, видите, искры? Значит, до половины прогорело, скоро погаснет…

Кто первым начал? А какая сейчас — разница? Кровь… русские… украинцы… белорусы… кровь между ними. И этого — уже не изменить.

Ему вдруг представилось, что горит их дом, их родная трехэтажка от попадания Града…

Он свернул в родной двор — но барбос не встретил его громким лаем, собак теперь не держали. И скамейка, на которой в своё время сиживали бабушки, помнившие ещё царя — её тоже больше не было. Зато теперь — стояли аж две машины, Опель Астра и Фольксваген Пассат. Наверное, под них все и убрали.

И газ теперь был — вон, труба идёт.

Он опёрся о стену, чужой в своём родном дворе — и начал ждать. Просто молча стоял и ждал, пока старушка, шедшая мимо, не остановилась, не всмотрелась подслеповато.

— Ваня? Баранкевич Ваня?

— Да… — сказал он — мама дома?

И, по замешательству старушки понял — нет. Мама не дома…

До кладбища он добрался легко. Пешком. Недалёко оно было. Сунув сторожу десятку — десять белорусских рублей — нашёл могилу…