– Не дрались, – покрутил он головой и снова посмотрел куда-то вдаль. – Бились, как теперь говорят, по серьезке. Но, если честно, ничего бы у нас не получилось, и постреляли бы нас братки, как курят бестолковых. Мы же в боевых действиях и в настоящих битвах ни фига не понимали, нам виделась проблема просто, что там сложного-то – отлавливай придурков и колоти до кровавых соплей, чтобы неповадно было к нам соваться. А оказалось, что это реальная война. Настоящая. Без дураков. И как на любой войне, здесь беспощадно убивали. А если учесть, что мы просто группа подростков, а на той стороне организованная братва, то исход был понятен заранее. Но нам повезло. Дело в том, что вместе со мной в интернат пришел преподавателем физкультуры бывший спецназовец, вышедший в отставку по ранению. Это же интернат силовиков, в него свои кадры направляли. У нас половина преподавателей из бывших военных. Вот Силантич, как мы звали физрука, нас однажды ночью и поймал, когда мы собирались на охрану территории. Привел в свой кабинет и заставил выложить, за что мы тут воюем. Я рассказал реалии нашей жизни и объяснил расклады. Он сдавать нас директору не стал и запрещать ничего не стал, а взял руководство нашей бандой на себя, объяснив, что всех спасти невозможно, но своих надо спасать даже ценой собственной жизни. И обучил многому. Мы как в осаде сидели, никого из детей за ворота не выпускали, разрешали им выходить только с опекунами, когда те за ними приезжали. А любые попытки проникнуть на территорию пресекали жестко. И махались всерьез, насмерть, и обстреливали нас, всякое бывало. Из наших никто не пострадал и не погиб, а из тех… это только Силантич знает, он за территорией самостоятельно действовал, без нас. Зато школу жизни мне довелось пройти там серьезную. И никого из наших интернатских не украли, не выманили и не умыкнули. Не зря бились.
– Нос переломанный… – Настена нежно погладила пальчиком по его переносице. – Шрам этот… – провела она по брови – … и уши, – нежно по раковине уха, – прижаты к голове, как сломанные, это все оттуда?
– Нет, – хмыкнул Вольский, перехватил ее поудобней и поцеловал в переносицу. – Уши такие от рождения, от дедов-прадедов лихих достались. От тех времен только бровь рассеченная. А нос – это уже в училище.
– Ты поступил в военное училище?
– Да, хотя отец был гражданским летчиком, мы с ним сразу решили, что мне лучше пойти в военное училище.
Он поступил без каких-либо трудностей, пройдя все необходимые проверки, медкомиссию и сдав великолепно экзамены.
Ну, военное училище, казарма и ее неписаные законы – это отдельная тема. Первый год там тоже пришлось помахать немного руками-ногами, отстаивая себя и свою свободолюбивую, лидерскую натуру.
Училище Максим закончил с отличием, отслужил год и уволился в запас на гражданку.
– Почему? – до слез прониклась его рассказом Настя.
– Да так, – скривился он недовольно. – Дал по морде одному полковнику, скоту штабному. За дело дал. Меня сразу же арестовали и под трибунал. Но тут вмешался Михаил Викторович и еще один отцовский друг. В ситуации разобрались, полковника того самого под суд отдали, но в армии не положено бить старших по званию, это табу. Наказуемое в любом случае, даже если ты тысячу раз прав. Так что большее, что смогли для меня сделать друзья отца, это снять все обвинения и организовать какой-то немыслимый запрос из МЧС на вертолетчика моего уровня. И меня переводом, с одновременным рапортом об увольнении, отправили на гражданку, сердечно напутствовав матерным словом служить в питерское отделение МЧС.
– А как ты здесь оказался?
– Послужил два года в МЧС. На десятилетие смерти отца приехали его друзья, в числе которых был и его однокашник, Иван Артемьевич Горелов. Мощная личность и мужик такой прочный, настоящий. Он меня и позвал на Север, за Полярный круг, прямо в кафе, где мы поминали отца. Сказал, что работы до черта для таких здоровых мужиков, как я, и вся она тяжелая, каторжная, до последних жил вытягивающая, опасная, экстремальная и плохо оплачивается. А я думать не стал – согласился сразу, с тех пор на Севере и служу.
Вольский замолчал, посмотрел на Настю, возвращаясь из болезненного прошлого, вздохнул-выдохнул, отпуская воспоминания, и признался: