Белые и черные

– И окромя Даши найдутся.

– Прогадаете, смотрите.

– Не прогадаем небось.

– Я и на завтрашний день твоей милости не поручусь теперь. Сильно тронуты за живое, чтобы спустить тебе грубость с милыми кавалерами. Коли велели наутро же им торчать на вытяжке, значит, желают лучше всмотреться.

– А мы, вместо смотренья, дела навалим да ушлем; в сторонке скучать, а не прямо торчать.

– Неладно будет это, смотри… спросят, кто услал.

– Да я начну не с посылки, а с чего следует. Али ты, Даша, не видывала нас, как умеем мы комедь жалостливую представить… нежности подпустить и…

– Поосмотрись прежде! Могут даже не допустить до представления. Взглядом смеряют тебя таким, каким меряли у нас сегодня. А ты, дурачок, и не заприметил, вишь. Какая же у тебя приметчивость? А сам еще хвалишься, что далеко видишь.

– Вижу и видеть могу еще дальше. Норовы дамские исстари заучил наизусть и, коли за руку беру, знаю, что из того произойдет. Подъедем и разведем балясы… пора, мол, галерею достраивать для свадьбы. За всем буду наблюдать… и то и се. И через час окажется еще лучше, чем за двадцать лет были.

– О том и вспоминать не приходится ни тебе, ни мне.

– Вот и ошибаешься. Напомним и расчувствоваться дадим.

– Увидим! – был ответ супруги.

– Услышишь… Тебе же будут пересказывать, как своей старинной Даше. Сама посудишь тогда, кто вернее идет к цели.

Княгиня Дарья Михайловна погрузилась в думу.

Муж стал ходить взад и вперед.

Часы пробили десять – обычное время для завершения дневной суеты в доме светлейшего князя, и чета супругов отправилась в столовую, где уже накрыт был стол для ужина.

Во дворце была сцена другого рода.

Ильинична, после ночлега у княгини Волконской, воротилась вместе с нею домой уже по отъезде государыни к светлейшему.

Балакирев передал приказ ее величества, и княгиня Аграфена Петровна – благо обе плотно позавтракали перед отправлением – решилась ждать возвращения ее величества.

Анисья Кирилловна была еще дома, но, одетая в новое платье, сбиралась куда-то и, увидя княгиню, рассыпалась в любезностях и зазвала ее к себе. Ильиничну Ваня отвел вверх и стал ей передавать наказ Андрея Ивановича. Обе они и третья подсевшая, Дуня, занялись догадками, в какую сторону следует объяснять это неожиданное покровительство Ушакова Лакосте? Представляли, разумеется, разные доводы в пользу своих соображений, но думали все трое одно. Им представлялось все-таки, что, по известной всем наклонности Андрея Ивановича, он велел Лакосте шпионничать на себя. А тот, по злобе своей к ним, мог приврать о них или ложно истолковать их слова и поступки.

– Экая пакость завелась, впрямь сказать, у нас, хоть бы этот жид, шут проклятый! Думали – уем ему дадут… ан сам Ушаков заведомо подачку дает мерзавцу. Надо государыне поэтому нашептать… я и знаю уж, что и как, – решила Ильинична.

Все согласились, что общие усилия следует приложить всем троим, чтобы и покровителя Лакосты сделать подозрительным в глазах ее величества.

Рассуждения их после этого склонились на предмет, для которого ездила к княгине Ильинична. Сообщения, ею сделанные, конечно, оказались очень интересными и незаметно унесли остальное время дня. Совсем уже стемнело, когда пришла Ване благая мысль спуститься вниз и посмотреть, что там делается.

Он никого не нашел, пройдя до самой приемной ее величества, а там сидел один камер-юнкер – Бирон.

При виде Вани он очень приветливо протянул ему руку и вынул из кармана написанный чисто, по-немецки, проект ответа Анне Ивановне. Ваня бегло прочел, и для него тут же сделалось ясно, что все первоначальные подозрения подтверждаются вполне.

– Как же вы находите мое изложение? – не утерпел Бирон.

– Вполне убедительным и превосходным. Да иначе и не могло быть, как я понимаю, имея счастье хотя короткое время, но вполне узнать вас, – ответил Иван Балакирев, бессовестно льстя самолюбивому выскочке.

Тот просто растаял и дал слово рекомендовать нового друга, поддерживавшего его перед императрицей, особому вниманию своей государыни – герцогини.

– А что я смею предложить? – начал Бирон, понимая, что надо прежде поторговаться насчет подарка с нужным русским человеком.

Но Ваня не дал ему продолжать, наотрез отказавшись принимать что-либо. Это, как видно, было еще любезнее молодому камер-юнкеру, от природы не особенно щедрому, а, напротив, очень расчетливому. Он совсем просиял и принялся жать самым искренним образом руки Балакирева, от внимания которого не скрылись побуждения этих нежных заявлений приязни.

«Ну, дружище, – подумал Ваня, – кто кого чище обделает, ты ли меня или я тебя, – еще дело покажет».

Оба между тем расточали друг другу уверения в прочности дружбы и надежды на будущее содействие. Приезд ее величества положил конец этому свиданию Балакирева с Бироном.

Ну кто мог бы подумать, что теперешний заискиватель у Вани по воле судьбы через небольшой сравнительно срок времени окажется на такой высоте, до которой редко приходится подниматься простому смертному.

Государыня, проходя по передней, милостиво кивнула головой митавцу, и тот понял, что оставаться ему больше нельзя.