Белые кони

В трех верстах от Старины проходил пыльный и колдобистый Никольский тракт. Днем и ночью шли по нему самосвалы с гравием — строилась дорога на Кичгородок. Там, по тракту, проносилась мимо жителей Старины другая, непохожая на деревенскую, суматошная жизнь.

Итак, по приказу ветеринара Серьги Воронцова на поскотине за конюшней забивали мерина Синька. Смеркалось. Небо заволокло оранжевым, и на фоне этого цвета застыли на горизонте островерхие ели.

Около конюшни собрались жители Старины. Местный «боец» бригадир Михаил Кузьмич наотрез отказался забивать мерина. «Рука у меня на Синька не поднимается, — сказал он. — Не могу». Пришлось ехать на поклон в соседнюю деревню Качурино к Ване Шаркуну, прозванному так за ленивую шаркающую походку. Как «боец» Ваня славился по всем деревням. Он брал недорого, а работу выполнял чисто. Осенней порой, когда все готовили припасы к зиме, работы у него было много. Ваня деловито и спокойно резал овечек, поросят, бычков и телушек. Но Синька забивать он согласился после долгого раздумывания. «Не привыкший я коней забивать, — гудел он. — Благородная скотина… Знаю, знаю Синька. Как же… Знаю. Пахал я, помню, на ём. Знаю… В город-то пошто не ведете? Понятно, понятно… Не дойдет. Неужто такой старый стал? А то в городе-то его живо бы хлопнули. Там электричеством убивают. Д-да… Ну дак што… Приду. К вечеру и приду. Раз такое дело…» К вечеру он и пришел. Увидев народ на поскотине, нахмурился.

— Ведь не теятр, — хмуро сказал он бригадиру.

— И я говорю — не театр, — ответил Михаил Кузьмич. — Да возьми их за рупь двадцать! Не уходят.

Ваня не спеша начал повязывать брезентовый фартук, сполоснул руки в корыте, насухо вытер.

— Ну, где он?

— Кельсий Иванович! — заорал бригадир. — Давай!

Конюх дед Келься вывел из конюшни Синька. Это был грязно-серый, облезлый и худой мерин. Он шел, с трудом поднимая мосластые дрожащие ноги и низко опустив угловатую костистую морду. Келься остановил лошадь на середине поскотины, снял узду, постоял немного и, неверно ступая, пошел к мужикам — бригадиру Михаилу Кузьмичу и физкультурнику Петеньке, стоявшим отдельно от баб, которые ахали, вздыхали и на чем свет стоит кляли ветеринара Серьгу и Ваню Шаркуна.

— Много ль съест лошадь, — говорили бабы. — Пусть бы уж своей смертушкой сгинула.

— Заразной…

— Какой, к лешему, заразной! Серьга навыдумывает… Только слушай…

— И этот, живодер-от, рад-радешенек.

— Ладно, бабы, вам. Эка невидаль! Лошадь забивают.

— Синько ведь…

Ваня, зажав в одной руке кувалду, другой на ходу вынимая нож, тяжеловато покачиваясь, начал подходить к лошади. Петенька усмешливо посмотрел на затихших женщин, хотел что-то сказать, но вдруг увидел закаменевшее лицо бригадира, смолчал и тихонько покашлял в кулак. Келься мелкой трусцой побежал в конюшню.

Ваня подошел к Синьку, пригляделся и, положив кувалду на землю, провел ладонью по лошадиным глазам. Оглянулся и взмахом руки подозвал бригадира.

— Слышь, — сказал он. — Да ведь он ревет. Мерин-то… Слезы так и катятся. Ишь ты, оказия…

— А я о чем? — оживился Михаил Кузьмич, — Понятливый он, Синько-то. Только что не говорит. Ежели другая лошадь, какой разговор…

— Ты глянь-ко… Глянь… Ревет, — удивлялся Ваня.

Подошел Петенька и глубокомысленно изрек:

— Парнокопытное, а что-то, понимаешь, соображает.

— Нет, ребята, я тоже не убивец какой, — сказал Ваня, развязывая фартук. — Мне это дело тоже ни к чему. Опять же, пахал на ём. Вы уж извиняйте, ребята, не могу.

И, шаркая по привычке, он пошел прочь.

— Ваня… — слабым голосом позвал его из конюшни дед Келься. — Готов, поди, Синько-то?

Ваня остановился и начал закуривать.

— Слыхал я про это самое дело, что, мол, кони ревут перед смертью, но не верил. А вот теперь своими глазами увидел.

Кельсий вышел из конюшни, глянул на Синька и тоже полез за куревом. Подошел бригадир, взял из Кельсиной пачки папиросу, прикурил и глубоко затянулся.

— Веди-ка его завтра на бойню, Кельсий Иванович, — сказал он.

— Не дойдет. Хлопнется по дороге.

— Ничего… Выдюжит. Дорога ему до города знакомая, — усмехнулся бригадир.

— Это точно, — согласился старик. — Это ты в самый аккурат сказал. Знакомая. Бывало, зимами председателей на разные собрания-совещания возил. Пятьдесят шесть верст туда да пятьдесят шесть обратно. Сколько получалось? Сто двенадцать. Прибежит, бывало, и с ног валится. Ведь его, паря, трехлеткой в плуг, да так, почитай, двадцать лет из борозды и не вылезал. Вон бухгалтерша подсчитала. Коли, говорит, вытянуть одной бороздой всю землю, которую Синько перепахал, дак не один раз земной шар опоясать можно! Вот ведь какое дело, паря…

— Ладно, ладно, — хмурясь, перебил старика бригадир. — Приказ есть приказ.

Бабы жалостно смотрели на понуро стоящего Синька. Бабка Вивея погрозила бригадиру сухоньким кулачком и заругалась:

— Пошто жеребца мучаешь?! Лешак здоровый! Чтоб тебя на том свете так мучали!

Михаил Кузьмич не обращал на старуху внимания, спокойно покуривал. Бабка не унималась:

— Бесстыдник! И што тебе жеребец сделал?!

— Разуй глаза, старая! — не выдержал бригадир. — Какой жеребец? Мерин натуральный!