Белые кони

Позднее, в долгие февральские вечера, Тоня читала стихи одному Яшке. Скинув валенки, сидел он около трещавшей сухим горбылем печки, было очень тепло, на плите шумел чайник, за окном гудел ветер, в стихи Яшка не вдумывался, просто сидел, смотрел на огонь и молчал. Потом Тоня откладывала стихи в сторону, выключала радио и говорила: «Делу время, потехе час. Садитесь, ученик Шамахов, за стол». Яшка послушно садился и открывал учебники за восьмой класс. Задачка не решалась, и он с замиранием сердца ждал, когда подойдет к нему Тоня, нагнется, положит руку на плечо и начнет объяснять, но Яшка все равно не поймет с первого раза. «Какой ты непонятливый! — сердилась Тоня. — Это же так просто!» И когда задачка вдруг сама собой решалась, девушка говорила довольно: «Я тебя заставлю получить аттестат». Не успела учительша выполнить своего слова — осенью ушел Яшка в армию.

Воспоминания нахлынули, обволокли, и показалось парню, будто снова идет он к Тоне, к огоньку в мезонине. Вот поднимется сейчас по крутой лестнице, в темноте безошибочно найдет дверь, распахнет… Яшка прикрыл глаза, провел ладонью по лицу, а когда вновь посмотрел, то увидел в мертвых окнах мезонина плывущие перистые облака и маленькие неподвижные луны.

Яшка облокотился о поленницу дров, вытащил из нагрудного кармана гимнастерки несколько писем и стал читать. Вернее, он не читал, он помнил их наизусть, последние Тонины письма. Это были хорошие письма, и Яшка затосковал. Ему вдруг стало до слез жалко себя, обидно, что ни одна живая душа не знает его такого, тоскующего, а все думают, что он веселый и сильный и ему легко живется на свете. «Милый, — писала Тоня, — а у нас зима. И ото всех деревень до самой школы все тропочки, тропочки. Ночью их заносит снегом, а утром детишки снова протаптывают…» Откуда-то издалека пришла, вспомнилась Яшке старая частушка:

Вспомни, милый, как гуляли
По лесной дороженьке.
Ты играл, я песни пела,
Не шагали ноженьки…

Так оно и было. Они шли по лесной дороге, на плече Яшки висела гармонь. Тоня легко и ласково приникала к парню, кругом было тихо, они шли в большое село Морозовицу, где на площади уже собрались допризывники и молоденький лейтенант громко выкликал их фамилии. Они пришли в Морозовицу, и Яшку сразу, не дав опомниться, поставили в строй.

Тоненько закричал молоденький лейтенантик, приказывая садиться в машины. Новобранцы с трудом выбирались из цепких рук родни. Отчаянно заливалась гармонь, и пьяненький мужичок, топоча, разбрызгивая грязь, орал: «Жги, робята! Жги! Однова живем!» Заплаканная девушка, до этого обнимавшая новобранца, вдруг выпрямилась, рванула с головы косынку — полетели косы в стороны — и с плясом грудью пошла на растерявшегося лейтенантика.

Ах, лейтенантик, лейтенантик!
Жить одна я не хочу…
Не берите дролю в армию,
Деньгами уплачу!

— По машина-ам! — синея от напряжения, закричал лейтенант.

Яшка, стоя в кузове у заднего борта, из десятков провожающих глаз видел одни — огромные Тонины. Машина дернулась, пошла, глаза начали отдаляться и через минуту пропали вовсе.

Ах, лейтенантик, лейтенантик…

Яшка прочел последнее письмо, глянул на окна мезонина и не спеша разорвал исписанные листки. Разбрасывая клочья по обе стороны дороги, он быстро пошел к деревне.

Дома мать, встревоженно поглядывая на сына, рассказывала о родне, соседях, Яшкиных друзьях, то и дело напоминая, что Бушковская текстильная фабрика вступила в строй, и девок там хоть пруд пруди, и есть такие уж красавицы-раскрасавицы…

— Как живешь-то, мама? — спросил Яшка.

И сразу осеклась, увяла мать.

— Какое наше житье материнское? Живу…

В доме ничего не убавилось, не прибавилось. В расписной старенькой горке стояли китайские чашки и сахарница без дужки; круглая, похожая на бочонок хлебница, казалось, все два года не сдвигалась с места; у окна по-прежнему светилась набалдашниками кровать, и даже портрет итальянской красавицы актрисы Элеоноры Росси-Драго, купленный Яшкой в районном киоске, висел над изголовьем, и все так же, как два года назад, актриса улыбалась краешками губ, и глаза у нее были такие же грустные, грустные…

— Во второй половине агрономша живет, — сказала мать. — Тоскливо было одной, вот и пустила. Ужо приедет с району, откажу ей. — И, почему-то перейдя на шепот, за-торопилась высказаться: — Разведенная она, Катерина-то. Муж ученой был. Жили они в Ленинграде. Чего ей там не поглянулось — ума не приложу. Говорят, и мужик был породистой, высокой такой, ладной. Да ты, Яша, должен помнить Катерину-то! Со Скородума она, Татьяны Левонтьевой дочка.

— Не помню.