Белые кони

Третий день гулял Яшка Шамахов. Никто слова ему не говорил, хотя давно началась страдная пора и дел было невпроворот. Так исстари повелось в Старине: отслужился — гуляй на здоровье. Председатель Иван Дмитриевич Коноплев тяжело вздыхал — каждая пара рук на счету, а тут такой работник пропадает. Яшка гулял, конечно, не один. Приходили его поздравлять с возвращением в родные места и бригадир Михаил Кузьмич, и дед Келься, и секретарь Степан Гаврилович, и ремонтник Бориско Пестовский, и незнакомые парни из города, заводские шефы, приехавшие на уборку урожая, и кто только не приходил. Уходили они, понятное дело, на взводе, а иные и вовсе оставались ночевать. Спали прямо на полу или на повети, кто еще в силах был забраться туда по крутой лестнице. Пастуху дедку Малиновскому, к примеру, полюбилась борозда между грядками с луком.

Вечера и ночи Яшка проводил в Качурине, где был клуб, где танцевали под радиолу ровно до двенадцати, танцевали бы и дольше, но в двенадцать умолкал за речкой движок, и радиола начинала басить, хрипеть и затихала. Зажигали керосиновые лампы, приносили гармонь, и шофер Федя, Яшкин дружок, с маху рвал «русского». Вот тогда-то Яшка давал всем понять, кто такой Шамахов! Плясал он бесшабашно и яростно, до ломоты в костях, до головокружения.

Как-то, уже под утро, солнце еще не взошло, но вот-вот грозило вывалиться из-за леса, Яшка возвращался домой. И недалеко от своей баньки, прилепившейся на берегу Вздвиженки, он увидел купающуюся женщину. Стоя по грудь в воде, полоскала она волосы, нырнув, поплыла на тот берег, резко, красиво выбрасывая тонкие в запястьях руки. На середине речки она легла на спину, и течение, медленно кружа, потащило ее в узкую горловину, где клокотала, пенилась вода и успокаивалась лишь в глубоком и темном Лешачихином омуте. Один берег у омута был высокий, обрывистый, другой зарос разлапистой целебной травой мать-и-мачехой. Женщина скрылась в брызгах и бурунах и вынырнула аж на середине омута. Вода там была гладкой и в утреннем, пока еще неярком свете казалась тусклой, тяжелой, похожей на ртуть. Волны от тела не расходились, пропадали не сразу, и только брызги, взлетая от взмахов рук, бесконечным веером искрились в лучах только что взошедшего солнца. И это было очень красиво.

С детства помнил Яшка историю Лешачихиного омута. Жил когда-то в Старине богатый помещик Аржанов, красавец собою, статен, высок, белолиц. Привез он откуда-то молодую жену, то ли татарку, то ли цыганку, нерусскую — лешачиху. По ночам слышали люди, как дурным голосом плакала лешачиха, и в одно утро вытащили ее мужики из омута: не вынесла степная душа неволи. Бросилась татарка из бойницы небольшой аржановской церквушки, что до сих пор, полуразрушенная, стоит на высоком берегу омута…

Яшка сел на траву. Женщина подплыла к берегу и лениво вышла из воды. Была она в ярко-синем купальнике.

— Привет, — сказал Яшка.

— Здравствуй.

— А я подумал — лешачиха.

Женщина рассмеялась, сняла с куста широкое махровое полотенце и начала крепко растирать тело. «Ничего баба, — подумал Яшка. — Кто такая?»

— В отпуске? — спросил он.

Женщина усмехнулась, посмотрела на парня и грубо сказала:

— Меньше пить надо.

Яшка не ожидал такого ответа и от неожиданности несколько растерялся. Женщина сдернула с куста халатик и, подминая босыми ногами мать-и-мачеху, поднялась на берег. Яшка видел, как она шла по борозде между грядками с луком, то и дело легко наклоняясь, чтобы сорвать зеленое перышко. Скрылась она во второй половине шамаховской избы, так ни разу и не оглянувшись на парня. «Значит, агрономша, — подумал Яшка. — Чего это она на меня так? Неужели что-нибудь по пьянке сморозил? Ну дела…»

Он быстро искупался и заторопился домой, чтобы погладиться, почиститься, надраить бляху и пуговицы, одним словом, предстать перед агрономшей во всем блеске, как и подобает гвардии сержанту артиллерийских войск, командиру отделения.

— Слышь, мама, — обратился Яшка к матери, которая собирала на стол. — Я агрономшу, часом, не обидел?

— Да нет вроде. Только жаловался ей. Учительшу припоминал. Лейтенанта. Пьяный, известное дело…

— А она что?

— Закрыла дверь и от ворот поворот.

— С чего это я так вчера набрался…

— Выпил-то сколько!

— Ничего не помню.

— Худо, сынок, худо, что не помнишь. Нельзя эдак пить-то. Вино все не перепьешь.

— Ладно, мать. Больше не пью.

— Ну и хорошо. Садись ешь.

— Не хочу. Кваску бы.

— Есть! Есть квасок, — сказала Ульяна и полезла в голбец.