Белые кони

— Да разве не знаешь ты наших баб, Яков Алексеич?! Прошелся разок с девкой под ручку — уж и жених!

— Значит, все-таки ходил под ручку?

— И всего-то разок. А уж разнесли-раскукарекали… Олюха житья не дает. Поедом заела.

— Что это?

— Ревнует.

— Жена твоя, что ли?

— Олюха-то? Жена. Я ведь, Яков Алексеич, давно женился.

— Писали мне, — нехотя ответил Яшка, помолчал немного, спросил: — Выпить-то есть?

— Найдем.

Петенька вытащил из буфета початую бутылку вина и два стакана.

— «Кагор», — пояснил он. — Олюха от простуды лечится. Да ничего… И так обойдется. С приездом, Яков Алексеич!

Петенька поднял стакан, чтобы чокнуться, но Яшка, даже не взглянув на него, залпом выпил. Петенька тоже опрокинул.

— Ничего у тебя, — осмотрев комнату, сказал Яшка. — Удобно.

— Чешская мебель-то. Полторы тысчонки платили.

— Богато живешь.

Выпил и потеплел Яшка, оттаял. Снова набулькали в стаканы, Петенька включил магнитофон. Изба наполнилась нездешней музыкой. Мужской проникновенный голос не по-русски жаловался на что-то, но Яшка хорошо понимал певца.

— Хорошо поет, — сказал он.

— Рафаэль, — пояснил Петенька, посмотрел на Яшку и негромко заговорил: — Ты думаешь, я уж такой? А я не такой, Яша… Может, я любил ее, Тоню-то. Любил, может… И сейчас люблю. А она, Яша, тебя любила.

— Любила… — повторил Яшка. — Любила бы, так дождалась.

— Ну, парень, — осмелел Петенька, — ей тоже здесь несладко было! Мы, мужики, не ценим баб-то. Когда они при нас — вроде так и полагается, а когда хвостом крутанут, тогда уж поздно…

— Ладно, — прервал Яшка Петенькины разглагольствования. — Разберемся. Не знаешь, далеко она уехала?

— Теперь у нее не своя воля. Как говорится, куда иголка, туда и нитка.

— Что-то я не пойму тебя…

— Да ведь замуж вышла Тоня-то!

Яшка изменился в лице, медленно начал вставать, упираясь ладонями в стол.

— Как вышла?

— А ты не знал? Не писала разве тебе мать-то? — тоже вставая, заговорил Петенька. — Лейтенант за ней приезжал. На машине. С ним и укатила Тоня.

Яшка закрыл глаза. Как сквозь глухую стену доносился до него Петенькин голос.

— Укатила-а… А мне, Яша, тоже без нее нет жизни. Нету! Любил я Тоню. Люби-ил…

Яшка вдруг припомнил одинокие ночи в карауле, как он маялся в ожидании Тониного письма, а дождался материного, в котором сообщалось, что Тоня якобы связалась с физкультурником. Не поверил бы Яшка матери, да пришло второе письмо, от дружка Федьки. И Федька прозрачно намекал на какие-то отношения учительши с Петенькой.

— Замуж вышла… — повторил Яшка. — Слышь, Петр Иванович, а я ведь ей письмо в матюках накатал…

— Тогда понятно, — сразу решил Петенька. — А я-то думаю, почему да почему она уехала. Она тебя любила. Точно говорю. А ежели в матюках… Тогда понятно.

— Понятно! — свирепея, загремел Яшка. — Тебе что понятно?! Я же из-за тебя, гада, написал! Под ручку?! Разо-ок!

Петенька попятился к двери и хотел было уже дать стрекача, но в это время в горницу влетела Олюха, прикрыла мужа своим телом и закричала:

— Не дам Петеньку бить!

— Кого бить? — храбрился Петенька, стараясь выбраться на свободу. — Меня? Да не нашелся еще такой человек…

Олюха заметила разбитое блюдце и смело пошла на Яшку.

— Я тебе покажу, как блюдца колоть! Вмиг пятнадцать суток отхватишь!

— Смир-р-р-на! — оглушительно рявкнул Яшка, бешено глянул на присевшую от страха Олюху, подхватил чемодан и выскочил на улицу.

А по деревне, на ходу вытирая слезы, простоволосая — платок выронила где-то по дороге — бежала навстречу сыну Ульяна Шамахова.

— Яшенька… Сынок… Родненькой… — шептала она.

И когда Яшка, бросив чемодан, сунулся задубевшим, возмужалым лицом в материнские волосы, пахнущие сухим сеном, сразу забыл и Петеньку, и Тоню, и всю нелегкую солдатскую службу, как будто ничего и не было, как будто он просто съездил в долгую командировку и вот приехал.

— Ну, пойдем в избу, — сказала мать.

Поздним вечером Яшка вышел на крыльцо. По небу неслись перистые облака. Светила луна. Пахло свежей соломой и вечерней росой. На полях, за деревней, стояли длинные стога сена. Яшка вышел за околицу и направился к школе. Он шагал по темной мягкой дороге, загребая сапогами пыль, не отводя взгляда от безмолвных широких школьных окон.

Точно так же два года назад каждый вечер ходил он по этой дороге к Тоне. И теперь ему припомнилась она, учительша. Как он вез ее из района по грязной дороге, шел дождь, машина буксовала, и приходилось вылезать, рубить ольшаник и бросать под колеса… На одном увале, где особенно долго буксовали, учительша прыгнула на дорогу, черпнув туфельками грязное месиво, и пошла на обочину к густым ольховым зарослям, вместе с парнем ломала хрупкие, податливые ветви и носила под колеса. Может быть, тогда, а может, после, зимой, на вечере художественной самодеятельности, когда на сцену в белом платье вышла Тоня и читала стихи, влюбился в учительшу Яшка.