Белые лошади

– Надо же, крупные какие, ты пробовал, Петя? Правильно я взяла два кило. И мягкие такие, и, главное, слад… – и, захрипев вдруг, задёргав головой, потрясённо вытаращив глаза, мама – нарядная и красиво накрашенная, с причёской, сделанной в лучшей парикмахерской города, – сползла на пол в окружении целой толпы людей: тут и муж, и дети, и гости, и кое-кто из соседей, – всего человек двадцать. (Дни рождения у Прохоровых считались самыми главными, неотменимыми праздниками…)

«Скорая» приехала довольно быстро, но оказалась – так, чем-то вроде почётного караула; мама уже не дышала… Врач объяснил оглушённой семье: сливовая косточка в дыхательное горло… Бывает, к сожалению. Вы и представить не можете, насколько часто.

«На миру и смерть красна», – приговаривала на поминках одна из соседок. Другая вздыхала и вторила: «Рано, конечно, зато какая лёгкая смерть у Танечки – и празднично, и вся семья вокруг…» Третья подхватывала: «И такая красивая в гробу лежала, и стрижка новая – будто готовилась!»

Папка в ответ на это цедил сквозь зубы:

– Дуры, курицы, идиотки народные! – и без конца плакал, и на похоронах, и на поминках, и на девятый день… Плакал, ничуть не стесняясь ни соседок, ни собственных детей: «Дети мои, ангелочки мои… Сиротки мои…»

Хотя под титул «сиротки» подходила, пожалуй, одна только школьница Надюха. Старшие были уже взрослыми людьми, каждый жил своей натруженной жизнью – кроме Димы, бедненького: тот много лет находился в специальном интернате «для безмозглых» – так, понизив голос, добавляла Анька, которой на язычок попасть – мало не покажется. (Дима, бедняга, никого не узнавал, распух и совсем потерял свою восточную красоту, да ещё и чесался весь – от лекарств, что ли, или тик это такой?.. Но папка с мамой непременно навещали его каждый месяц, а что сейчас будет – кто его знает.)

Старший брат, Кирилл, лет пять как жил своей семьёй в далёком Мурманске, куда его после института увезла жена – на свою родину. Прижился там, в тундровых сопках, работал механиком в порту и всем был доволен; по телефону зазывал к себе родителей, полюбоваться на красоты Кольского, заодно и с внуками познакомиться – с двухлетними близнецами.

Люба, третья по возрасту (если считать несчастного Диму), – тоже семейная, мать двух девочек-погодок, – жила в Твери и возглавляла армию бухгалтеров на каком-то продвинутом фармацевтическом предприятии. А Богдаша – пострел, которого мама когда-то привязывала вожжами к столбу, чтоб не убежал… о, Богдаша стал знаменитостью! Вся его прыть, всё нетерпение в ноги ушли, в футбол. Закончив детскую спортивную школу, он несколько лет играл нападающим в «Торпедо» во Владимире, а три месяца назад его переманили в столичное «Торпедо». Вся семья гордилась своим футболистом, а мама – та даже купила отдельную папку, в которой хранила две вырезанные заметки из раздела спортивных новостей областной газеты, где Богдашу называли самым перспективным форвардом будущего футбольного сезона.

Вот и Анечка тоже: поступила в химико-технологический техникум во Владимире, успела познакомиться и подружиться с основательным аспирантом Ромой и правдами-неправдами отхватила себе место в общежитии. Она всегда была такая: напористо-обаятельная.

Грешно так говорить, но мама будто подгадала умереть именно к нынешней осени, когда младшие, внезапно повзрослевшие дети переступили некий житейский порог, а дом на улице Киселёва, всегда переполненный буйной горластой и хохотливой жизнью, затих и словно присмирел, – пустоватый и скучноватый. «Совсем семья обмелела», – вздыхала сама Таня…

И вот её тоже нет…

Нет больше мамы, молчит «зингер», скучают домашние растения в кадках. И не то чтобы не поливали их – а просто у мамы была такая заботливая «зелёная» рука – её даже растения любили.

После грустных, грустных похорон все старшие разъехались по своим делам и своим городам – жизнь-то не остановишь. Анечка, само собой, тоже умчалась во Владимир, полная забот и планов: готовиться к началу учёбы, обустроиться в общежитии; первый учебный год – не шутка. Ну, не могла она дома застрять! Да и зачем? С папкой Надюха остаётся, девка она ответственная, значит, за него можно не волноваться. Какие возражения?

Никаких, по сути. Кроме одного: волноваться за папку очень даже стоило. Он, который всю жизнь проповедовал умеренность в привычках и желаниях, в том числе и в спиртных искушениях… – он запил по-чёрному. Не мог понять, не мог принять самоуправство судьбы. За что?! Почему?! Сейчас, когда жизнь так правильно обустроилась, налилась уже накатанным счастьем, любимой работой, житейской радостью при мыслях о выросших детях, ожиданием ещё не скорой, но уютной старости?!

Папка запил и пошёл вразнос: неделя, другая… месяц прошёл в отупелом тумане. Когда приходил в себя, виновато лепетал: «Ты потерпи, ангел мой… Я очнусь, вот увидишь, я возьму себя в руки… Когда я в дыму, со мной мама говорит… И я отзываюсь. А так я ж её больше и не услышу…»