Белые лошади

Сейчас в его памяти зазвучали голоса, вспыхнули бликами, ожили речными запахами долгие путешествия с мамой по Клязьме; воскресла во всём своём великолепии «Зинаида Робеспьер», маневрирующая в устье Тезы; весёлыми ребячьими воплями и гоготом взрослых зашумел милый сердцу клан южской родни. Засмеялась, по-цыгански передёрнула загорелыми плечами в сарафане поразительно молодая – над возрастом своим – мама. Как она отличалась от всей родни, вспомнил он, и будто плыла надо всеми: смуглая, черноволосая, гибкая… Какой всегда начинался тарарам с её появлением в Юже – помнишь все эти застолья, перебивающих друг дружку сестёр, братьев, с обожанием смотревших на старшую сестру? Так к кому же бросаться со своими вопросами и что выяснять? Дед с бабкой уже умерли. Тётя Наташа?.. Он лишь недавно выяснил, что на самом деле Наталья не тёткой приходилась ему, а двоюродной бабушкой: она была младшей – и сильно младшей, с разницей в девятнадцать лет, – сестрой бабы Вали. Вот разве Наталья что-то знает. Но захочет ли рассказать?

Дорога до Южи проста, но утомительна, особенно зимой: электричка до Коврова, оттуда автобус Ковров – Холуй – Южа. Он сидел в электричке, смотрел – и не видел – в залепленном снегом окне – фрагменты забелённых полей, мутные острова чёрного леса, сизые ростки дымов над трубами, бурые горбыли заборов. И столбы, столбы… вечно убегающие за спину столбы. Он так и не дошёл, так и не позвонил Дылде – боялся, голос подведёт. Надеялся, кто-то из знакомых, из соседей или школьных подруг донесёт до неё весть, у нас эти вести разлетаются быстро. Если бы два дня назад кто-то сказал ему, что, оказавшись в родном городе, в двух шагах от любимой, он не примчится к ней сразу же очертя голову, он бы только усмехнулся: придёт же такая мысль! Но оказывается, всё, что терзало его последние месяцы разлуки, в одну минуту может скукожиться, отплыть на дальний план, может вообще исчезнуть из мыслей. (Значит, наше так называемое либидо, наши гормоны, подумал он, и все эти подземные толчки неуёмного вулкана молодых наших тел не так уж и главенствуют над гибельными событиями жизни?) Сейчас он думать не мог ни о чём, кроме мамы, её внезапной смерти, её запоздалого – на краю последнего вздоха – признания; он мог лишь глядеть, не отводя взгляда, в ту пропасть, что перед ним разверзлась, и пропасть сумрачно глядела в него, пялясь чужими глазами. Не мог ни о чём думать, кроме этого… предательства.

Предательства?! – и ужаснулся слову, пришедшему в голову. Кто же тебя предал – родная мать? Да, сказал себе, да! Она предала меня, она скрывала… скрывалась! Она была не той, кем всю жизнь представлялась. У неё, как у шпиона, была легенда. Она и батю предала, с ожесточением думал он. Батя много лет прожил с женщиной, которая… И оборвал себя: «Постой! С чего ты взял, что батя не знал маминой тайны? Что вообще ты знаешь о своих родителях – ты, случайно возникший на излёте их затухающей супружеской жизни?»

Трясся в автобусе, колченого преодолевавшем снежную дорогу, и опять – не видел, не видел ничего…

Южа встретила его мёрзлой отчуждённостью, теми же горбылями вдоль серых домов, теми же кучами грязно-серых облаков над кучами грязного снега. Впрочем, новый снег с утра уже полоскал в воздухе марлевый подол, а к обеду повалил гуще и настойчивей. Чёрное овальное озеро Вазаль, зимой не замерзавшее из-за тёплой воды от фабричной ТЭЦ, сквозь снежную кисею напоминало завешенное зеркало в доме покойника. Он подумал: нет ничего тоскливей зимних пейзажей российской провинции, – и тотчас усмехнулся: ишь, ленинградский житель!

Дорожка от калитки к дому была недавно чищена, хотя уже вновь неудержимо покрывалась слоем невесомого снега. Стах не был здесь года три, с похорон деда Якова, тоже случившихся зимой. Дорожка и тогда была чищена, чтобы не споткнулись, не поскользнулись мужчины, выносившие из дому гроб. Стах как раз и выносил, с дядьями и братьями. Дед Яков умер хорошо: во сне, после баньки, «выбритый и чистенький такой – обмывать не пришлось!» – умильно говорила Наталья и добавляла: «Потому что святым был, настоящим святым!»

Ну-ну… Посмотрим, что скажут мне в доме святого.

Дверь открыл мальчишка, один из младших племянников, – Стах не помнил имени. В последние годы две сестры и двоюродный брат как-то дружно женились, и так же дружно понарожали, одна из сестёр даже двойню, и Стах, новоиспечённый дядя, как-то мысленно отпустил эту длинную и махристую родственную нить: после смерти стариков оказалось невозможным жить такой же бурной родственной ватагой. Расстояние, заботы… Новая, как сейчас пишут в газетах, реальность.

– Привет, – сказал он, рассматривая вихор на круглой пацаньей голове. – Ты сегодня за старшого?

И тут же из комнат в прихожую прихромала тётка Наталья – в валенках, в шерстяной юбке и толстой вязаной кофте, а поверх – меховая кацавейка; седые волосы распушились, – видно, платок только сняла. Значит, выходила, может, дорожку и чистила, хотя возраст-то, ноги-то…

Он повторил:

– Привет, привет вам, деревенские люди…