Белые лошади

– …Она так пригрелась в семье, бедняжка, – Наталья всхлипнула. – Представь её детство: поезда, вши, экзема по всему телу – мы выводили её полгода! бог знает, где они с бабушкой ночевали-зимовали… в каких сараях, ангарах… Когда и куда их добрые люди пускали помыться? А тут она оказалась в семье, в душевности, в сытости… в чистоте! И не одна, а среди детишек – сестрёнок и братьев. Она всей душой своей заледенелой к нам подалась… она… Ты просто не понимаешь! – выкрикнула Наталья. – Ты того времени не знал! Может, баба Валя сердцем чуяла, что внутри себя Сонечка и не хотела помнить правды, боялась опять куда-то угодить, где холод и бродяжничество. Боялась – назад, в темноту, в грязь, в поезда! А если б старуха померла на каком-то вокзале – ты можешь представить, что случилось бы с девочкой?! С твоей мамой?!

– Понятно! – оборвал Стах. – Вы определили ей правильные детские воспоминания. Позаботились… – Он забрал коричневый конверт, прошёл в прихожую, поднял с пола и закинул рюкзак на плечо: – А ты понимаешь, Наталья, что вы её просто… украли?

– Мы её спасли! – выкрикнула она.

– Спасли и украли. Прикарманили девчонку. Спрятали в семье, за чужой фамилией. При живой-то матери…

– Её мать сидела в лагере, никто не знал – жива она или нет!

– И никто так и не узнал…

– Ты… жестокий! – отозвалась тётка. Она плакала, уже не таясь, отирая слёзы обеими ладонями. Он стоял у двери, как чужой – рюкзак на плече; смотрел на тётку, на своё, оставленное здесь, счастливое летнее детство.

– Нет, – ответил устало. – Я – обобранный. Со всех сторон обобранный.

Повернулся и молча вышел в снежную морочь.

* * *

Эта ночь в родном доме, где впервые в жизни он остался один, бесконечная эта ночь тянулась, как запряжённая в тяжёлый воз памяти.

Он всюду включил свет и ходил из комнаты в комнату, застревая в каких-то уголках, задумываясь перед знакомыми предметами… Прилёг на неубранную мамину кровать, полежал, мысленно пытаясь представить последние её перед ударом минуты. Здесь. Вот здесь лежала… почувствовала приближение чего-то страшного, может, ещё не понимая… Поднялась, прошла несколько шагов… даже дверь успела открыть. Зашаталась и сползла на пол… А ведь он даже не знал, принимала ли она таблетки от давления. Будущий врач! Ни разу не поинтересовался – как ты, мама, себя чувствуешь. Просто она всегда была молода, всегда далека от… всех этих физических немощей. Он знать не знал, что мама состарилась. Ему никто не доложил. Он и не желал этого знать.

– Ма-а-ама… – позвал шёпотом в тишине комнаты. – Ма-а-ам!

Не в силах заснуть, часа два разбирал барахло в кладовке, в холодной прихожей, надеясь найти ещё какие-то бумаги, следы, незнакомые вещи в пошарпанной шкатулке, – что-нибудь, что могло содержать подробности маминого происхождения, её семьи… Да он и сам не знал, что ищет. Зато обнаружил множество разных предметов, в которых память мгновенно воскресила его детство, и даже то время, родительское и Светланино, которое уже пребывало только в вещах: детскую серебряную ложку с эмалированным коричневым медведем на витой рукоятке; сахарницу с надбитой ручкой и бархатно-бордовой розой на боку – понятно, что мама не могла с ней расстаться: она обожала насыщенные цвета. Половник с вылезающим на потёртостях сквозь тонкий слой по-серебрения жёлтым металлом (вспомнилось: мама называла это «фраже»); железную коробочку с иголками для патефона, множество аптечных пузырьков тёмного стекла с рецептом, прикреплённым резинкой… В глубине широкой полки ещё батиной рукой была выстроена пирамида из кусков старого хозяйственного мыла, бог знает сколько лет невостребованного.

Ещё обнаружилась цветастая тряпичная «баба на чайник», с торчащими ушками платка надо лбом, в очках и с вязаньем, – в детстве это казалось очень остроумным. Она стояла на большой круглой коробке, той самой, французской, музейной, обтянутой бычьей кожей, оставленной ему в наследство Верой Самойловной.

Зачем-то он вытащил её из-под чайной бабы, снял с полки, смахнул ладонью пыль, расстегнул потрескавшиеся кожаные ремешки, и откинул крышку.

Вот тоже – морока… Куда всё это девать? И что значила эта коробка для старухи? Что-то надо с этим делать, подумал он, – в музей отнести? Мама советовала. Вот и надо отнести.

Не вынимая хрупких частей валторны, флейты, рожка… он молча сидел над коробкой, вспоминая тот вечер после похорон Веры Самойловны, когда, протирая тряпочкой детали старинных инструментов, он, не скрываясь, плакал… Он мог плакать! И мама, умница, нос не казала в его берлогу. Мама всегда была поразительно чутка, подумал он. А сейчас понятно, почему она всюду отпускала его одного, даже в раннем детстве: на собственной шкуре знала, что и в пять лет можно быть взрослым человеком.