Белые лошади

– Господи! – выкрикнула Наталья. – Сташек! Подалась встретить-обнять и – застыла, всматриваясь в него с тревогой: Наталья, она всегда приметливой была.

– Какими судь… ты не…

– Мама умерла, – сказал он, не переступая порога. Стоял в открытой двери, за спиной уже густо валил снег, перебеливая двор. У тётки беспомощно открылся рот, она выдавила короткий стон и ладонью закрыла глаза. Стах продолжал стоять, не двигаясь, по-прежнему не переступая порога, внимательно тётку рассматривая. Та тихо плакала, привалившись к стене и мелко вздрагивая седой головой. Прошла длинная минута… Пацан убежал в глубину дома, и там заспорили, зачастили, взвизгнули… Девчачий голос выкрикнул: «Жадина-говядина – солёный огурец!!!»

Он проговорил, из последних сил стараясь держать себя в руках:

– Скончалась некая Софья Граевская. Ты её, случайно, не знала?

Тётка отняла мокрую ладонь, взглянула прямо в глаза его:

– Это она тебе рассказала? В дом войди. Не стой как чужой.

Он бросил на пол в прихожей рюкзак, стянул полушубок – в доме было натоплено, – повесил его на вешалку, вошёл в залу и огляделся. Здесь всё оставалось на своих местах. Старый буфет пятидесятых годов, всегда натёртый с таким тщанием, что все выпуклости и грани маслянисто поблёскивали, соперничая с хрусталём за стеклянными дверцами. Вязаные салфетки лежали на всех поверхностях, даже под телевизором и на телевизоре – кстати, новом, ему неизвестном, – даже под хрустальной пепельницей, хотя в доме, боже упаси, не курили. Стулья, диваны, глубокое кресло деда Якова – всё было укрыто, застелено, объято заботой. Всё как всегда: ковёр влажноват – только со снегу, недавно чистила, ай молодец старуха! На хрустальной люстре уже лет десять не хватает одной подвески – это они с братом Севкой перебрасывались ботинками, за что славно получили от деда по загривкам. Всё здесь было родным, и вещи, и запахи. Всё пахло детством…

Он присел к столу боком, как незваный гость, и молча ждал, когда тётка вернётся из кухни. Да, всё здесь оставалось верным укладу: она вернулась минут через пять с чашкой чая и глубокой тарелкой, в которой лежали три пирожка. Вспомнилось бабы-Валино: «Съешь кусочек… с коровий носочек».

– С капустой? – спросил, вдруг ощутив, что страшно голоден – не ел со вчерашнего дня.

– Круглые с яйцом и луком, длинный с кислой капустой, – сказала она. – Расскажи по-человечески, по порядку: что стряслось?.. Как Сонечка умерла?

– Нет, Наташа, – он замотал головой, проглотил кусок и опустил пирожок обратно в тарелку. – Порядка такого не будет. Ты поняла, зачем я приехал?

– Сташек, – ровно проговорила она. – Остынь. Здесь все тебя любят. – И вздохнула. – Ладно. Поскольку Сонечки больше нет… – Голос её осёкся. Она поднялась. – Сиди, я всё принесу. – Уже выходя из столовой в соседнюю комнату, с силой произнесла: – И не дури, поешь, чаю выпей – с холода ведь!

Минуты через три вернулась с коричневым конвертом, какие сто лет назад выдавали в сберкассах, положила его на стол и придвинула к племяннику – словно все годы ждала инспекции и держала всё наготове: объясняться. Может, и держала, – после бабы-Валиной-то смерти; ведь Наталья оказалась старшей над всем этим многолюдным кланом.

– Не думала, что она помнит… – проговорила убитым голосом. – Она была совсем ребёнком. Шесть лет, маленькая, запуганная, вся в чирьях… На голове – вшивый домик. Она даже выглядела… недоразвитой.

Он усмехнулся, молча открыл конверт, вытащил оттуда ветхую коричневатую бумажную створу – свидетельство о рождении ещё довоенного типа. Граевская София Аркадьевна. Отец – Аркадий Израилевич Граевский. Мать: Дора Ефимовна Граевская. Национальность – та самая.

– Ясненько… Что там ещё?

Ещё был сложенный вчетверо линованный лист из школьной тетради, где на строчке безукоризненным, каким-то педантичным почерком было вписано: «Ленинград, Жуковского, 15, квартира 8. Умоляю после моей смерти разыскать мою дочь Дору и передать Сонечку матери».

Подпись была размашистая, с тремя упругими завитками – «профессорская», почему-то подумал он, который уже навидался профессорских росчерков.

– Кто это умоляет? – сухо уточнил он, и тётя Наташа, глубоко вздохнув (инспекция: надо отвечать!), торопливо объяснила:

– Бабушка её… Не помню уж, как звали. Безумная, бесстрашная старуха: Сониного отца до войны арестовали и сразу расстреляли – вроде был он генерал не генерал, но… какая-то военная шишка. Потом и мать, вот эту самую Дору, тоже увели. Тогда старуха, бабушка Сонина… – это что я помню, Сташек, мне ведь тогда тоже было не много лет, двенадцать или тринадцать, – в общем, старуха в ту же ночь, как забрали Дору, собрала узел, схватила внучку и – бежать.

– Куда?

– Да куда-нибудь… Метались с девочкой на поездах и прочих перекладных. По всей стране их несло. Сначала по знакомым, потом она и вовсе стала следы заметать, – наверное, спятила… Бежали из города в город, из деревни в деревню…

С одного полустанка на другой. Где только не останавливались, – она перед смертью всё рассказала. Валя эту историю отлично помнила, а я уж… прости… – Она закусила губу, покачала головой: