Белые лошади

И всё же по возвращении в Питер недели три ещё, мысленно твердя «Жуковского, пятнадцать», Стах не решался туда нагрянуть. Его родная бабушка Дора вполне могла жить-себе-поживать; говорят же, что у людей, прошедших лагеря, крепкая закваска. Ей – так он прикинул – могло быть за восемьдесят. И вполне вероятно, что мозги у неё на месте. Он по «скорой» навидался такого старичья: с высоким давлением, чуть ли не в диабетической коме, одной ногой в могиле… они командовали с носилок – как ловчее вдвигать их в машину.

В общем, думал, крутил так и сяк… выстраивал диалог: что он скажет, что, предположительно, ответит она. Интересно, думал, обнимут ли они друг друга? Пожалуй, трусил. Да что там: сильно бздел, ощущая внутреннюю дрожь при одной лишь мысли о встрече: с одной стороны – жгучее желание обрести настоящее-кровное, – родная бабушка всё же, не хухры-мухры. С другой стороны…

Другая сторона всяко-разно торчала из всех его доводов. С чего ты взял, бесстыжая твоя рожа, спрашивала эта другая сторона, что баба Валя, сотни раз подтиравшая твою детскую жопку, – тебе не родная? Или яснее ясного вдруг представлял: если Дора жива и в своём уме, если она ещё человек… то, как ни крути, он несёт ей весть о смерти дочери, и никуда от этого не деться, и для старухи это – не новогодний подарок.

Но желание узнать, ощутить… заглянуть в другую пьесу… Выцыганить из жизни второй шанс…

Да чем тебе первый-то не годится? – тут же спрашивал себя с издёвкой, и не знал, что на это сказать. А чувствовал вот что: стрелка его внутреннего компаса сбилась и мечется-дрожит. Не проходило дня… да что там – часа не проходило! – чтобы его мысли снова и снова не возвращались к трагедии погибших, посаженных, измордованных и загубленных неизвестных родственников; кровных, понимаешь ли, родственников!.. Вообще, это новое, обрушившееся на него чувство буквально сводило с ума. Ночами он лежал, прислушиваясь к току собственной крови, и ему казалось, что это уже другая кровь, что он превращается в какого-нибудь Вадим Вадимыча, или даже в Вэлвеле, и отныне судьба его – примётывать пальто и платья, и отбегать, и пританцовывать… А даже если и не примётывать! Всё равно: пританцовывать.

Хотел ли он этого? Готов ли был преобразиться в иное существо – а он точно знал: хочешь не хочешь, придётся преобразиться. Так кто он – Бугров? Бугеро-Бугерини? Граевский? Ё-моё, кто ещё свалится на единственную привычно-личную его голову?!

Наконец в воскресенье отговорился от дежурства на «скорой», отложил конспекты, с утра побрился, натянул нарядный свитер, брюки, самолично отглаженные на общежитской кухне… За последние месяцы он прикупил кой-чего из шмоток, а Дылде купил настоящую дамскую сумочку из красного кожзаменителя с псевдозолотым замочком. (Когда выбирал, подумал: опять – цыганское золото.)

Короче, собрался и пошёл.

Дом оказался старопетербургским, облезло-монументальным, жёлто-песочного цвета… – наш славный старый дом. В парадную вели несколько ступеней вниз, истёртых до такого состояния, словно пару веков назад они были сотворены из остывающей и не вполне застывшей лавы, впоследствии волнисто закаменевшей и в непогоду – скользкой. Стах вошёл и чуть не растянулся…

Зачаточный лифт – ласточкино гнездо – натруженно сновал вверх-вниз. Складные хлипкие двери-шторки стягивались руками, как полы старенького пальто.

Он ошибся и вышел на третьем этаже. Бегом взмыл по ступеням до нужной двери, пробежал глазами по фамилиям-звонкам, и как толкнули его: «Д. Граевская». Нажал… опять нажал… Выждал пару секунд, притоптывая на коврике, и вновь погрузил палец в серую кнопку. Звонок, мать его за ногу!!! – не работал. Он стал нажимать все кнопки подряд, матерясь сквозь зубы.

Наконец – шагов не расслышал – замки стали крякать, цепочки шевелиться, дверь приотворилась. Выглянула бледная остроносая старуха в буреньком фланелевом халате, ноги в тёплых тапках, на голове пучок волос заколот частоколом шпилек. Он жадно обежал взглядом это лицо – неприязненно-равнодушное, успел ужаснуться: неужели – моя? – отбросить это, понестись в мыслях дальше…

– Кого вам? – спросила она.

– Мне… я… я хотел бы увидеть Дору… – выдохнул Стах.

– Дору? – подозрительно щурясь, переспросила старуха и обернулась в глубь квартиры, глядя почему-то на пол.

– Где-то она тут ползала… Подождите… – И пошла вдаль, мимо дверей, под каждой из которых лежал свой коврик или тряпка, тягуче выкрикивая:

– Муса-а! Здесь пришли Дору смотреть.

Жива, слава богу, – мелькнуло, – пусть инвалид, пусть на коляске, пусть ползает…

– Из кружка? – послышался устрашающий, какой-то вулканический рык: «иссс крррушшшка?!»

– Вроде нет, – отвечала старуха. – Посторонний какой-то парень.