Белые лошади

Зови-меня-Гинзбургу принадлежали в квартире аж две комнаты. Одна шикарная, с двумя окнами на улицу, с предбанником, от пола до потолка заставленным книжными полками. Другая – узкий асимметричный пенал с половинкой окна, выходящего в глухой угол двора. В шикарной проживал он сам, в пенале некогда жила (до своей кончины в позапрошлом ноябре) его вторая, случайно-судьбинная жена Дора Граевская, чья древняя черепаха и тёзка, чудом не съеденная в блокаду, по праву занимала свободную жилплощадь. Собственно говоря, призывая на эти девять метров законного внука покойной Доры Ефимовны и великодушно его на них прописывая, Зови-меня-Гинзбург убивал двух зайцев: и комнату сохранял, и милость к падшим призывал.

Короче, старикан не склонен был витийствовать, так что сведения о бабушке Стах вытягивал из него клещами по словечку, в хорошие минуты, в свободный от дежурства на «скорой» вечерок за чаем; тот был великим чаёвником и всё, что удобряет и украшает сию церемонию, всегда имел под рукой: мёд, перетёртую клюкву, колотый сахар; а для простуды – имбирь и молотый кардамон. После третьего примерно стакана, разогревшись и изнемогая от желания немедленно завалиться спать, Стах тянул с подоконника тетрадку, раскрывал её на последней записанной фразе и говорил:

– Поехали, Гинзбург… Значит, в войну она была пилоправом…

Через месяц на базе отрывистых рыков и громокипящих полуфраз-междометий Зови-меня-Гинзбурга Стах соорудил нечто вроде рассказа о бабушке, – намеренно используя стиль отстранённый, спокойный, биографически-анкетный. В общем, малохудожественный. Возможно, ему претили эпитеты и восклицательные знаки, любой сентиментальный нажим, любые попытки душевного взлома. Возможно, опасался открыть в себе какой-нибудь запретный клапан. Тот взрыв истеричного гавканья в ночь после маминой смерти, свидетелем и утешителем которого стала Дылда, так испугал его самого, обнажив неведомые пропасти и пики в собственной душе, что отныне он старался держаться «подальше от эмоций».

Вот эта недлинная запись в серой тетрадке, брошенной им в рюкзак в последнюю минуту перед бегством в далёкую и в то время совершенно не интересную ему страну.

«Дора Граевская. Маленькая хрупкая женщина, легкомысленная хохотушка, – за что её осуждала мать, Ирина Абрамовна Гинзбург, профессор-фенолог, видная фигура отечественной науки. Кстати, происходила Ирина Абрамовна из разветвлённого и могучего клана баронов ГинЦбургов и попутно приходилась двоюродной тёткой Зови-меня-Гинзбургу (З и Ц в этой фамилии уклончиво плыли и цокали с шестнадцатого века, с тех пор как уроженцы баварского города Гюнцбург стали возникать в разных местностях и землях, блистая и завоёвывая высокие позиции в торговле, в банковском деле и науке – что не мешало им из века в век получать по шапке и по голове – когда от ударов шапка падала и катилась по мостовой).

Дора выскочила замуж рано, и тоже – легкомысленно. Три закадычные подружки вышли пройтись по сосновой аллее посёлка Серебряные пруды, повстречали троих кавалеров, образовалась весёлая компания, и вскоре все переженились. Самой известной парой впоследствии оказались маршал Василий Чуйков с женой Валентиной. А Дора вышла за подающего надежды молодцеватого Аркадия Граевского, высоченного красавца-военного, которому покровительствовал, по слухам, сам Феликс Эдмундович Дзержинский (возможно, тут сказались общие польские корни). Кстати, Дзержинский и поспособствовал назначению Граевского на службу в Ленинград, полагая, что начинаются времена, когда лучше от Москвы быть подальше.

В юные годы угодив в новую элиту общества, Дора с шиком прожигала жизнь. Была не то чтобы красива, но притягивала взгляды всюду, где появлялась, – возможно, потому, что любила одеваться броско, артистично, «по заграничному»: носила широкие светлые плащи, ходила на высоких каблуках, вызывающе красила губы то малиновой, то пунцовой помадой, не убирала пышных волос, увенчанных широкополыми шляпами, тоже светлыми.

Её мужа Аркадия Граевского арестовали в 37-м, и сразу расстреляли. Саму Дору взяли тем же вечером…

Она засиделась допоздна у подружки – та хорошо гадала на картах. Но гадание в тот день получалось какое-то унылое: всё время выпадал казённый дом. «Ты сегодня не в ударе!» – заметила Дора, доставая из сумочки пудреницу и помаду. Перед высоким зеркалом в прихожей накрасила губы, не подозревая, что губную помаду держит в руке последний раз в жизни.