Белые лошади

Дора оказалась для него хорошей женой. А что, разве Бетти была не хорошей? Бетти любила его самозабвенно, как курица, с той минуты, когда он вошёл в машинописное бюро завода «Электросила», где она, с синими от переутомления кругами под глазами, тарахтела с утра до ночи на «Ремингтоне»; вошёл и запер дверь на ключ. Положив на стол маузер, одолженный у друга Зямы, оперативника угрозыска, сказал ей: «Бетя! Или ты выходишь отсюда моей женой, или мы не выходим отсюда оба». Да что там! Бетя и Дора! Эти две женщины… они в жизни Зови-меня-Гинзбурга высились словно два собора, словно два величавых и светлых павильона на взморье – такие курзалы он видел на побережье в Германии, где оказался – будучи евреем – в годы войны.

Впрочем, в годы войны он уже был татарином.

В той же серой тетрадке, которая проследовала за Стахом ко всем святым местам (включая израильские тюрьмы строгого режима), красовался рассказ о странствиях этого чокнутого Одиссея. Записан в той же отстранённой манере, и нет у нас оснований не ознакомиться с этим трудом – настоящим трудом, ибо вытащить из Зови-меня-Гинзбурга скудные факты его биографии было сущим наказанием.

А Стах – странное дело! – угодив в абсолютно непривычное для себя корыто с постоянно вздыбленным девятым валом и находясь по этому поводу в постоянно повышенном градусе изумления, – вдруг ощутил позыв заделаться летописцем своей новообретённой невероятной родни.

Для него, всем существом и воображением возросшем в средней, эмоционально и климатически уравновешенной полосе России, среди объяснимых людей (пусть даже те и рисовали свёклой малиновые круги на щеках), новостью оказывалось всё, что сваливалось на него с горы по имени Зови-меня-Гинзбург. Со страшной скоростью, на большой звуковой высоте покатилась на него, гремя и полыхая, целая толпа разных родственников, живых и мёртвых, с которыми надо было знакомиться, понимать их и принимать, вместе с ними вариться в этом кипящем супе, вздыматься на гребень девятого вала… или уже бежать от них без оглядки.

Выражался Зови-меня-Гинзбург как дворовый хулиган пристанционного двора посёлка Нововязники. Стах, с детства привыкший к батиным – в моменты подпития, ярости или душевного напора – высказываниям, состоявшим из модулей канонических народных восклицаний, первое время любовался штучными словесными экзерсисами, которые старик скручивал так же мастерски и вроде даже не задумываясь, как руки старого курильщика ловко скручивают свою штучную папиросу. Впервые услышав от него угрюмо-бесшабашное: «А срать-пердеть, колесо вертеть!» – он даже записал данный перл в серую тетрадь, – дабы не забыть.

Потом в этой тетради много чего появилось…

* * *

Фотографии Моисея Гинзбурга в молодости и в старости различались так кардинально, будто запечатлены на них даже не знакомые друг с другом люди. С молодой фотографии Моисей Гинзбург смотрит прямым светлым взглядом арийца из-под русой чёлки. Единственный из восьми сыновей полоцкого шойхета, он был совершенно не похож на еврея.

На своей последней фотографии Муса Алиевич Бакшеев – лысый и сутулый, с типичным вислым носом, лохматыми бровями и седой щетиной – вполне сгодился бы для персонажа любого антисемитского комикса. Похоже, судьба не мытьём, так катаньем проросла в глубину личности, формируя гены и наводя упущенный порядок.

Сложись его судьба иначе, Гинзбург мог бы стать недюжинным разведчиком. А стал учителем немецкого в школе для трудновоспитуемых подростков.

Но по порядку.

Итак, родился и вырос он в большой и состоятельной семье, после революции подался в Питер и поступил в Третий Петроградский педагогический институт, на факультет иностранных языков. Профильным языком выбрал немецкий, что и понятно: глупо человеку, чей родной язык – идиш, не воспользоваться прикупом судьбы. Он и воспользовался, все годы учения демонстрируя поразительные успехи. Судя по всему, парень обладал ещё и абсолютным слухом, способностями к воспроизведению различных акцентов и отменной памятью – наследием длинной цепи головастых заморышей, забивающих в хедерах головы целыми вёрстами святых закорючек.