Белые лошади

Но сразу и отпрянул, мысленно крикнув себе: «Ты спятил, идиот?!» – и бросился от греха подальше по коридору, чуть не сбив с ног Понурина, выползшего из своей комнаты – отлить.

Выбежал из квартиры, запер за собою дверь, сбежал по лестнице… Но в вестибюле вдруг повернулся и снова взлетел по ступеням наверх. «Ладно, не убивать, пусть живёт, – бормотал лихорадочно, – но надо умолить её – забыть! Умолить, в ногах валяться!!! Затоптать проклятый сон, ведь это – неправда, это дрянь, дерьмо, я был пьян, устал, и уже ничего не помню!»

Но он помнил, увы. Он всё прекрасно помнил: лёгкость её извивающегося тела, напор, столь похожий на насилие, её кавалеристскую осанку с подскоком, и чуть ли не вожжи в руках. Он помнил всё, и главное – запах, предательскую подставу! Никогда отныне, целуя и обнимая свою Дылду – свою жену, свою венчанную жену! – он не сможет отвязаться от картины этой подлой случки, этой загоняющей его погони. Уже не сможет забыть холодную хищную похоть женщины с пустыми глазами сибирской хаски.

Минут пять ещё он стоял перед дверью квартиры, опустив руку в карман куртки, нервно перебирая там ключи. Со свистящей скоростью летел в разинутую бездну.

Да нет, ты уже долетел, это ты – всмотрись хорошенько… – это ты лежишь там, на самом дне: раздавленная лягуха.

Катастрофа, произошедшая в его жизни, была чудовищной, необратимой, необъяснимой; главное, не-объяснимой, даже если бы он, сойдя с ума, решился признаться во всём Дылде. Он даже представить не мог её лица в тот момент, когда, заикаясь и подбирая слова, он принялся бы вдруг объяснять…

Нет. Нет!!! Никогда и ни за что. Поступить с этим следовало только так: сжечь и затоптать. Залить негашёной известью и закопать на страшную глубину, чтобы никогда не вырвалась вонь из поганой могилы…

Он повернулся и стал спускаться – медленно, обречённо перебирая ногами ступени.

Можно было перекантоваться в общежитии у Лёвки.

Можно было уехать на дачу к Гинзбургу. И при любом раскладе: в ближайшие дни он не собирался сюда возвращаться.

* * *

Болел папка тяжело, а умер как ангел: отлетел. Перед самым концом очнулся (хотя уже неделю был практически без сознания) и они даже поговорили, вернее, посмотрели друг на друга – так ясно, так прощально. «Ангел мой… – прошелестел папка. – Как же это…»

– Подожди! – вскочила она, обрадованная, что папка в себе. – Погоди, вот киселика пару ложек…

Только отвернулась за чашкой… две-три секунды… а он уже был далеко – лёгкий, спокойный, нездешний…

Слёз у неё не осталось. Она тихо посидела рядом, гладя его морщинистую иссушенную тёплую руку, понимая, что это уже не горе, это свобода пришла – и его, и её свобода, – совершенно не стыдясь этого чувства, благостно ощущая, что совершила это, прошла этот путь вместе с папкой и должна теперь проводить его, а потом… потом…

Аристарху она даже не позвонила – незачем. Он бы сорвался, конечно, примчался на похороны, а к чему это? У него сейчас сессия, самое трудное время: экзамены и зачёты один за другим, пропустить что-то означает провалить весь год. Он даже не звонил последние несколько дней – видимо, совсем замотался. Ничего, она справится.

Семья, конечно, вся собралась (за исключением Димочки, бедного): приехали оба брата, и Кирилл, и Богдан. Само собой, и Люба, и Аня… Так что папку проводили задушевно, возле мамы положили, как он и хотел. А уж поминки сделали прямо роскошные. «У себя дома, где же ещё! – приговаривала Люба. – В нашем общем родном-любимом гнезде». (Накануне похорон Надежда слышала, как, расхаживая по комнатам второго этажа, Люба с Анной обсуждали его продажу – потом, конечно, потом, спешить некуда, и главное, не продешевить: вон на сколько частей надо денежки делить.)

Она не стала входить в мастерскую, где сёстры стояли у папкиного стола и обсуждали насущное наследство; её замутило, она повернулась и сбежала по лестнице вниз.

Наготовили еды «на полк гренадёров», как мама, бывало, говорила, как в былые времена выкатывали на праздники полный стол. Одних пирогов было: капустный, курник и с луком-яйцом. И сидели так хорошо и дружно, и плакали хорошо, и улыбались в конце: каждый вспоминал какую-то папкину поговорку или привычку: «Детки мои, ангелочки мои…»

«Учись, мой сын, учись!» – гаркнул Богдан. – «О, как сладок плод ученья!» – Кто сказал?» И все они за столом дружно пропели: «Бори-ис Годуно-ов!»

Надежда чувствовала себя опустошённой, лёгкой и, несмотря на почти постоянную тошноту, странно и непривычно свободной. Завершилась прежняя жизнь: окончилась школа, ушёл любимый папка… Вставал перед ней совсем иной период – новый, прекрасный, желанный. Наверное, трудный, – с институтом, видимо, придётся погодить.