Белые лошади

Он принёс из своей комнаты чистое бельё (носил в прачечную раз в неделю), бросил стопку на матрас железной панцирной койки Гинзбурга, сказал:

– Устраивайся и цени: это нары четырежды беглого зэка. Туалет и ванная – направо в конце коридора, мой рулон бумаги – пятый от двери. В ванной тебя стошнит, но вода там имеется, а чёрные пятна на эмали – это от времени. До завтра!

Вышел, плотно прикрыв за собою дверь.

У себя в комнатушке быстро разобрал кровать, задёрнул шторы, разделся, мрачно похваливая себя за правильный родственный день – ты можешь мною гордиться, Огненная Пацанка! – повалился на кровать и вырубился буквально за минуту: усталость, хороший коньяк, и – в чём бы он никогда себе не признался – изрядное нервное напряжение.

…Обычно он подманивал эти сны, когда выпадала ночь без дежурств. Это была его игра, его заветная рыбалка. Иногда получалось… Тут надо было подстеречь миг, когда балансируешь на грани сна, но ещё в состоянии направить желание по манящему следу.

Рисовал её в воображении – там, на Острове, в шатре старой серебристой ивы, в ту ночь, когда впервые после его таборных скитаний они оказались предоставленными своей любви…

«Веранда», их славное плавучее корыто, уже завершила летние рейсы, и они взяли на причале лодку на всю ночь (это стоило недорого, бутылку водки) – а в семь утра должны были её вернуть. Впервые в жизни Дылда соврала папке: мол, подруга собирает на ночь девичник; пока плыли, терзалась по этому поводу – что-то бубнила, каялась, даже всплакнула (моя честняга!) …

Она сидела на носу лодки, пламенея в сумерках своей неопалимой купиной (потеряла заколку, пока возились на причале), а Стах на неё смотрел, – просто смотрел, наваливаясь на вёсла, и это равномерное движение всё больше овладевало обоими, натягивая сквозь их тела высоковольтную струну: он её увозил, увозил, увозил… как в своих безумных снах, – он утаскивал добычу! И эта мысль сотрясала его мелкой дрожью.

Приплыли, вместе вытянули лодку на песок, перенесли в шатёр одеяло и тайком от мамы стащенный из прихожей полушубок, перешитый Вадим Вадимычем из тулупа со склада Клавы Солдаткиной. Пока занимались всем этим устройством, чувствовали себя сообщниками, чуть-чуть преступниками; взрослыми…

А потом взошла чистая холодная луна, выковала реке металлические доспехи, и Остров явился грозным, покинутым… и незнакомым. Всё стало странным до оторопи: блеск речного песка, чёрный в ночи грибок, «кабинка Робинзона» и облитая серебром их старая ива, под беспокойным ветерком волочащая подол ветвей.

И сами они, с детства прогулявшие здесь множество безалаберных летних дней, сейчас, внутри своего шатра, стоя на коленях друг перед другом, казались себе незнакомцами, пустившимися в первое головокружительное плавание из отважных касаний, горячей кожи, губ, языка… – и лепестков, раскрывающих собственные, алчущие любви губы…