Белые лошади

Заодно познакомил Анну с Дорой: приволок этот тяжеленный комод, и минут пять безуспешно пытался выманить из панциря ужасную древнюю башку. Анна даже вскрикнула, увидев это мезозойское чудище, поверить не могла, что черепахе столько лет. Пришлось рассказать и эту, вполне романтическую, хотя и грустную историю из серой тетради: черепашонка бабушке Доре оставил в наследство мальчик Ростя, сотрудник Зоопарка, тоже попавший в сорок первом по разнарядке на рубку леса. Потом его призвали на фронт, где он и сгинул, а черепашонок всю зиму проспал в кармане Дориного морского бушлата (тоже подарок кого-то безымянного, унесённого в ледяную неизвестность блокады)… Короче, Дора спасла Дору, и с тех пор черепаха сопровождала её по жизни, и осталась в наследство Зови-меня-Гинзбургу…

– …который оставит её в наследство тебе, а ты – своим детям… и так далее, до скончания веков.

Он смущённо хмыкал: Дора – о да, это залог нашего будущего благосостояния – если наконец решиться брать небольшую плату за знакомство с этим выдающимся экземпляром питерской фауны.

Минувший день уже казался ему вполне сносным: в конце концов, чем плохо лишний раз пробежаться по Эрмитажу? И оживлённый ненатужный разговор, и долгая прогулка без дождя, и белая, вернее седоватая ночь, томительно затекающая во все щели и окна этого города…

Они и не заметили, как дружно умяли курицу и пирожки и уговорили бутылку коньяка – причём Анна почти не пила. Зато Стах приналёг на хороший алкоголь, расслабился и… захорошел. Перешёл в непременную алкогольную стадию: из него попёрли шедевры «Декамерона неотложки». Так и сыпались истории одна за другой – под коньячок да под куриную пожилую ножку.

В последнее время он насобачился в жанре устного рассказа, и в компаниях, куда, впрочем, попадал не часто и, в основном, в Лёвкином фарватере, приобрёл даже некоторую популярность: образ – «суровый доктор», расхожие шуточки типа «ужасно боюсь врачей, особенно однокурсников»…

Рассказывал он серьёзно, с лицом оскорблённого в лучших чаяниях мудака, сохраняя выражение нерушимой веры в справедливое устройство мира. На фоне нынешних криминальных реалий и изумительно диких деяний разнообразных современников это выглядело эстрадным номером. (Мама – вот кто одобрил бы его полностью: «Не бойся быть смешным. Люди обожают клоунов!»)

Анна тоже хохотала до слёз.

– Смеёшься? А ведь это ужас что такое, – подхватывал он с обречённо-мрачной физиономией, отчего рассказ получался ещё смешнее.

– Взять недавно: вызов, ДК Ленсовета. За сценой – мёртвый человек. Приезжаем, и в общем всё понятно: острый инсульт, внезапная мозговая смерть. С нами в бригаде новая девица, так что я, бывалый медик, желая покрасоваться, объясняю ей, стоя над простёртым на полу покойником: вот, мол, наблюдайте, типичная картина. Один зрачок сужен, другой расширен…

И так далее. Лекция мэтра… Мимо проходит рабочий сцены, я его – цап за халат: «Не расскажете, как это произошло?» – «Да нет, – говорит, – я ничего не видел. Прихожу – а он уже лежит. Я его и не знал, вообще-то. Знал только, что глаз у него стеклянный…»

Она и хохотала очень похоже на Дылду, его аж в жар бросало – ну да, конечно: сёстры… сёстры. Какого дьявола она тут припёрлась: благоухать?!

– Или вот ещё случай… Есть у нас специальная гематологическая машина – громоздкая, со сложной аппаратурой; кликуха «Аврора», так как практически никогда не выезжает, стоит на вечном приколе, как легендарный корабль. А тут – вызов в Купчино: выпадение матки. Ну, это штука страшная, так что в кои веки садимся в «Аврору», едем… Прибываем в кошмарное Купчино. Лифт не работает, тащимся с носилками на восьмой этаж. Попадаем в совершенно пустую, ободранную квартиру – вонь сивушная столбом. И сидит над бутылкой водяры какой-то ханыга в слезах и соплях. «А где пациентка?» – спрашиваем, тяжело отдуваясь. И он нам плаксиво: «Матка моя мыла окно и выпала-а-а-а…» Ах, чтоб ты сдох, пьянчуга!

И как бывало в компаниях на пике веселья, ему внезапно стало… тошно. Он вспомнил руки Дылды, – истерзанные бесконечной стиркой белья. Господи, подумал, что это я подрядился развлекать эту расфуфыренную паву, в то время как моя любимая пашет за всю свою жутко занятую семейку!

И как рукой сняло всё веселье, всю лёгкость и ненатужность этого симпатичного застолья. Помнится, и у бати такое бывало: разом менялось настроение. Мама всегда чувствовала и ждала этот момент, и быстро «сворачивала шарманку»: поднималась и начинала составлять в стопку грязные тарелки.

Теперь, главное, не приняться на пьяную голову за выяснение отношений с этой… родственницей. И потому просто иди спать.

Он поднялся и стал убирать со стола. Его ощутимо покачивало. Многовато вылакал, кавалер ты хренов! Значит, и завтрашний день – насмарку.

– Ладно. Так можно и до утра трындеть. – буркнул он. – У меня послезавтра ма́гна эст вэ́ритас эт прэвале́бит.

– Это что – латынь? Что означает?

– «Велика истина, и она восторжествует».

– Ух ты!