Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

Осень уже унаследовала у лета мир, и лужи за высоким, от потолка до пола, окном, завешенным желтенькими шторами, были похожи на обрывки грязно-белого кружева, валяющиеся беспризорно на асфальте под завывающим ветром, несущим последние бумажные листья. В комнате было сумрачно, уличная белизна не заполняла углов.

Я включил лампу и увидел время - половина одиннадцатого. В гулких коридорах старого здания было тихо, как в больнице в мертвый час, откуда-то несло холодком, грустным, осенним, очень далеко, на улице, кто-то кого-то звал весело и зло: "Иди сюда, я сказал! Сю-да!". Часы громко тикали на тумбочке. Странно: дома я не слышу, как они тикают, даже когда моя голова лежит от них в полуметре, а здесь вдруг услышал и даже различил в этом звуке металлический оттенок, проявляющийся назойливой буквой "Н". Тин-нннн... Ти-ннн...

Десять тридцать три. Одеваясь, я выглянул на улицу. Не прояснилось, полетел снег. Девчонка лет двенадцати, худенькая, угловатая, закутанная до глаз, скорым шагом промчалась мимо окон, прижимая к груди, как младенца, сверток с торчащими из него рыбьими хвостами

Как скучно здесь, наверное, особенно зимними вечерами, особенно в поселке, особенно если ты совсем один...

"Как тебя зовут?" - мысленно спросил я у девчонки, и она хитро прищурила глаза: "Вообще-то Лена, но мне нельзя разговаривать с незнакомыми людьми".

"А у меня беда, - сказал я, - очень большая беда. Меня бросила жена, и дочка, которую тоже могли бы звать Леной, так и не родилась. Ты мне сочувствуешь?"

"Да!" - ее малиновое пальто с меховым воротником скрылось за узорной оградой военного городка, и я вздохнул.

По приезде в северный поселок я снял номер в гостинице "Сокол", напротив военного городка, с видом на далекие заводские трубы и поле в пятнах снега. С питанием. На неделю. Потом мне обещали дать комнату в двухэтажном служебном доме на продуваемом всеми ветрами холме, но я туда не торопился, наверное, потому, что боялся чужих веселых голосов за стенкой, детского смеха, развевающихся на ветру пеленок - всего, что в моем сознании было связано со словом "счастье".

Вещей у меня с собой было немного. Я забрал кое-какую посуду, теплое покрывало с кровати, на которой мы спали с женой в обнимку, подаренный Зиманским "приемник" с "кассетами", книги, несколько фотоснимков. Остальное отдал Хиле - ничего мне было не надо.

Во время нашего последнего разговора она была холодна, ничего не объясняла и все время повторяла ненавистную мне фразу: "Это жизнь". Сказать, что мы плохо расстались - все равно что ничего не сказать, она просто вышвырнула меня из своей жизни, как использованную вещь, и равнодушно ушла, бросив на стол ключи от ненужной мне квартиры.

Я навсегда запомнил ночь после ее ухода: я выл, зарывшись лицом в подушку и, чтобы хоть немного заглушить эти отвратительные животные звуки, без конца ставил одну и ту же песню:

"Всегда быть рядом не могут люди,

Всегда быть вместе не могут люди,

Нельзя любви, земной любви пылать без конца.

Скажи, зачем же тогда мы любим?

Скажи, зачем мы друг друга любим,

Считая дни, сжигая сердца?"

Наверное, это было сентиментально и где-то даже глупо, но в тот момент меня не волновали никакие условности. Помню, я даже подумал о смерти, как-то отстраненно, теоретически - а что будет, если взять и сигануть в окно на замерзший асфальт? Полегчает тогда, перестанет рваться душа?.. Впрочем, ничего такого я не сделал, даже к окну не подошел.

К утру боль чуть-чуть отпустила, и я выключил-таки "приемник" и сварил себе кофе. На полу у плиты стояла забытая Ласкина миска с засохшим рыбьим хвостиком на дне, я долго смотрел на нее, а потом выбросил в мусорное ведро, чтобы не видеть и не вспоминать.

И вот - север, мерзлые сопки, мрачный лес, дымящие заводы. Полигон давно перестал существовать, и никакие ядерные взрывы не освещали по ночам глухое черное небо. Днем тоже было мало интересного, даже служба меня не увлекла: я все так же заполнял в местной жилконторе бесконечные бумажки, щелкал скоросшивателем, надписывал папки, разве что контора была рангом пониже городской, а обязанностей у меня чуть поменьше.

...Неожиданно ветер стих, мазнуло солнце, расползлось пятнами по земле и стволам деревьев, пробежало коротко по пустынной улице и пропало. Я застегнул куртку и вышел, захлопнув номер и забыв в нем часы. Возвращаться не стал - примета плохая.

Поселок был маленький, приземистый и, как сказала бы Хиля, "ветроустойчивый": деревянные бараки, кирпичные служебные домики с квадратными невыразительными окнами, неширокие улицы, множество заборов. У детской санчасти толпились мамы с колясками и укутанными куклами, играющими и падающими на газоне. Школа, пустая и звонкая, готовилась к капремонту, преемница же ее через дорогу уже обветшала и была до странности похожа на ту, в которой когда-то учился я.

На углу я купил триста граммов посыпанных сахарной пудрой пончиков в плотном промасленном пакете и стакан кофе с молоком, пристроился за шатким металлическим столиком под корявой разлапистой сосной и стал без аппетита есть, рассматривая дом напротив.