Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

И вдруг - небо распорото, тонко размазан закат - летит самолет. Маленький, темный, резвый, как стриж, он несется прямо на меня, надо мной, я пячусь к спасительным домам, но поздно: из его чрева вдруг рождается нечто маленькое, черное, на белом парашюте, и опускается, будто пушинка одуванчика - медленно, медленно...

Я знаю - сейчас все кончится, мир захлопнется, как книга, и настанет тьма. Но закричать, позвать на помощь не получается, из горла не вырывается ничего - только воздух, и я смотрю вверх, считая секунды.

Сейчас. Но страшнее этого - страшнее смерти - не может быть ничего в этом мире, я хочу вернуться, просто вернуться туда, где мне хорошо, где нет Хозяев, стриптизерш, белого в ночи экрана, сестры с выключенным утюгом в руке, напуганной матери, войны, медленно опускающейся мне на голову бомбы...

И я закричал - я родился заново.

...Главная правда.

На меня сверху, чуть улыбаясь, смотрит красивая молодая женщина - Мила, и яркий свет делает ее халат болезненно белым, таким, что снег по сравнению с ним - ничто.

Я дома. Со всех сторон, снизу, сверху, мне светят улыбки людей. Над крышей в морозном голубом воздухе реют красные флаги, такие родные, знакомые - я целовал один из них в тот день, когда меня приняли в пионеры, целовал, опустившись на одно колено на людной площади, под барабанный бой и звонкий оркестр, в звонком своем детстве.

- Вот и все, - доносится сквозь гудение аппаратов голос Милы. - Ну что, лучше теперь?

Я проверил свои чувства: все на месте, даже зародыш любви где-то в глубине сердца. Я помню все, даже кота, для которого очень давно, в прошлой жизни, покупал в фабричной кулинарии кильку. Не помню только одного - если я когда-нибудь вообще это знал.

- Мила, скажи, я забыл - как зовут твою дочь? - я не узнаю свой голос, слабый, избитый, счастливый.

- Как - забыл? Ленка она, - Мила кладет мне руку на лоб, гладит нежно. - Спрашивала уже о тебе. Где, говорит, папа? А я ей: папа выздоравливает.

Я вздыхаю и закрываю свой единственный глаз, чувствуя только одно - вот эту руку на своей голове. Круг завершился. Все ясно.

* * *

Ремез явился ко мне в контору сразу после новогодних праздников, именно в контору, а не домой, и принес здоровенный копченый окорок, завернутый в промасленную бумагу.

В последнее время я стал замечать странную вещь: работа, которая раньше успокаивала и ободряла меня, позволяла отвлечься от мелких раздражающих проблем, сама вдруг стала раздражающей проблемой - да еще какой! Раздражение это росло с каждым служебным днем, когда я, изо всех сил пытаясь сосредоточиться на документах, часами сидел над ними и не мог выдавить из себя ни одной цифры, ни одного слова. В конце концов, у меня начинала тупо болеть голова. Боль расходилась со лба кольцевыми волнами, не оставляя ни одной нетронутой клетки, ни одного сантиметра черепной коробки, болели даже глаза и корни волос, и это злило и приводило меня почти в отчаяние.

Цифры - мой конек, я хорошо считаю и обладаю неплохой памятью, но в те мутные, заполненные лишь мерзким настроением дни никакая сила не могла заставить меня вспомнить даже таблицу умножения. Я словно заработал аллергию на все числовое: элементарная необходимость что-то посчитать, хотя бы количество листов в стопке, вызывала приступ бешенства и тоски, а вслед за этим - боли, от которой не было спасения.

- Что, никак? - помню, надо мной наклонился начальник, свирепого вида, но добрейшей души человек, похожий на старого, совсем уставшего от жизни кабана, которого почему-то все никак не забирают на бойню.

- Никак, - сидя за своим столом у окна, я уткнулся лицом в ладони и закрыл глаза.

- Может, не высыпаешься? Смотри, я жене твоей лекцию-то прочту!

Я слабо засмеялся:

- Да при чем тут моя жена...

Он задышал с глухим клокотаньем в широченной груди, придвинул стул, уселся рядом:

- Ну, а что? Хандра? Акклиматизация тяжело идет? Нам учет вести надо, вон сколько заявок на жилье, специалисты молодые скоро прибудут...

- Знаю, знаю, - я сидел, вращаясь в какой-то собственной вселенной, темной и узкой, как могила. - Я все сделаю. Мне тяжело. Плохо себя чувствую.

- А в санчасть почему не сходишь? - удивился начальник. - Сходи! Таблетку, может, дадут.

Я отнял руки от лица и посмотрел на него, плохо понимая, о чем он говорит.

- А работать-то все-таки надо... - из его горла вырвался булькающий вздох. - Ты, Эрик, постарайся... ну, пересиль себя как-нибудь. Что мне, выговор тебе объявлять? Так не хочу. Терпеть не могу наказывать.

Я заставил себя улыбнуться и вдруг подумал, что никакая санчасть и никакие таблетки не смогут выправить мое настроение, вернуть на место слетевшую с оси шестеренку у меня внутри, потому что, увы, такие вещи медицине не под силу.