Белые Россы

— Что сказал?

— Что пойду к Ходасу.

— А сколько Ходасов у нас в районе?

— Много.

— Так. Сейчас же собирайся и дуй в интернат. Они уже трое суток на ушах стоят.

Струк побледнел. Всхлипнул.

— Я боюсь…

— Чего?

— Не прогоняй меня…

— Да что они, убьют тебя?

— Нет…

— Так чего ты?

— Я, наверное, помру скоро… К земле тянет. В деревню. В Белые Росы… А там… Там хорошо… Там чисто… Там дров не надо… Но так, блин, холодно…

— Навязался ты на мою голову!..

Андрей в сердцах сорвал с аппарата трубку, набрал номер.

— Добрый день… это интернат № 28? Милая, я только что рекламу… по телеку… то есть… это… как его… Ну, пропал у вас кто-то! Да! Струков Петр… Подождите… Как твое отчество?

— Демьяныч… — сказал Струк.

— Петр Демьянович… Нигде я его не встречал. Он у меня живет… то есть, остановился… то есть, ночевал… Тоска на него напала. Вон, плачет даже… Ходас моя фамилия… Андрей Федорович… В деревне живу… Могильно… Да не шучу я! Она в самом деле так называется! Конечно, может… — Андрей сунул трубку Струку. — Вас к телефону!

Струк робко взял трубку.

— Але… Я… А, это ты, Ритуля… Все путем… Одноклассник, друг мой. Нас в армию вместе призывали… Меня на Колыму, а его в Магадан. Матрос он… Да… чувствую себя. Так я ж Котельникову сказал. Ну, загулял… До Нового года… Так сколько там осталось?.. — Струк повернул голову к Андрею: — Спрашивает, а ты готов меня кормить до Нового года?

— Готов…

— Готов, говорит… — сказал в трубку Струк.

Андрей вырвал у него трубку:

— Девушка, завтра я его привезу… Передайте директору, что он жив-здоров, чего и вам желает.

— Я не поеду… — всхлипнул Струк.

Руководитель одной из крупнейших фирм Русаченко вышел из казино в сопровождении директора одного из своих дочерних предприятий, которого непонятно почему все называли детсадовской кличкой Бодя и к которому Русаченко благоволил. Тоже непонятно почему.

«Вышли» это, конечно, громко сказано. Скорее «выплыли» с ощущением неслабой качки.

— Шеф, машину… — махнул рукой таксисту Бодя. — Для шефа, шеф…

— Отбой, — сказал Русаченко. — Я… с народом. Мамаше перед смертью слово дал: раз в месяц с работы и на работу ходить пешком. Или, на худой конец, на общественном транспорте. Чтоб с народом. Понял?

— Не понял… — гласные у Боди почему-то не выговаривались.

— А че ты кривляешься? — возмутился Русаченко.

— Не понял…

— Че под пьяного косишь? Артист… О-ой, — Русаченко провел рукой по лицу. — «Фернет» стопудово лишним был…

— А я… говорил…

— Что? Что ты говорил?

— Не говорил. Слышь, шеф, а про меня этот Пупсик из отдела сбыта эту фондограмму… или как ее… написал… Хочешь, прочту? День рождения был. Клюквенную пили… На стройке у нас. Где наши россы будут… Ну-у… там… коттеджи где… В деревне. Прочту?

— Ну…

Бодя собрался и начал «представление».

— Типа, он говорит, Пупсик, мне:

Давай-ка, Бодя, наливай нам с клюквой!

За деревеньку, что на берегу!

А теперь, типа, я отвечаю:

Я выпью, тяпну, может, даже клюкну

И дербалызну! Если встать смогу!

Опять, типа, он:

Я знал, что ты от друга не отстанешь!

Дай поцелую, Бодя, дорогой,

Но что же делать, если ты не встанешь?

И опять я:

Не встану?! Ну, тогда пойдем домой!

Бодя заржал очень заразительно. Русаченко тоже захохотал.

Смеялись долго. И вдруг Русаченко резко стал серьезным.

— А чего мы ржем?

— Ну, типа, не встану, а домой пойдем…

— Ну и пойдем… Домой…

Галюня возвращалась домой с подработки очень поздно.

В троллейбусе не было никого.

На одной из остановок троллейбус проглотил Русаченко.

Бодю почему-то потянуло в переднюю дверь, которая захлопнулась у него перед носом.

Троллейбус укатил.

— Не понял, — удивился Бодя.

Русаченко тяжело опустился рядом.

Галюня узнала своего шефа и чуть заметно улыбнулась.

Русаченко взглядом перехватил ее улыбку.

— Девушка, а как вас зовут?

Галюня ничего не ответила и отвернулась.

— Го-о-ордая, — зло улыбнулся Русаченко. — А проводить вас можно?

— Нет. Спасибо.

— Нельзя. Хорошо. А вы меня можете проводить?

Галюня посмотрела на пьяного мужчину в упор и ничего не ответила.

— Нехорошо, роднуля. Нехорошо оставлять беспомощного человека в беспомощном состоянии… Значит, никак?

— Никак.

— А за сто евро?

Галюня отвернулась.

— Хорошо. Двести.

— Вы серьезно?

— Абсолютно. И кофе в постель… мой. Вместе с шампанским… И машина утром в любой уголок нашей необъятной Родины… Не согласна?

А пятьсот?

— Только деньги вперед.

— Не вопрос.

Русаченко достал из портмоне пять радужных купюр.

— Пересчитай.

Галюня взяла деньги, пересчитала их, переложила в левую руку, а правой отвесила своему шефу звонкую оплеуху.

— Ты что? — засмеялся Русаченко. — Мало, что ли?

— Мало. — Галюня переложила деньги в правую руку, а левой съездила ему еще раз.

— Если мозги отпил, так хоть душу не пропивай. — Скомкала купюры и всунула их в верхний карман пиджака под расстегнутой курткой.

И вышла из троллейбуса.

Троллейбус завыл и покатил дальше по разноцветному городу.

Несколько секунд Русаченко тупо смотрел перед собой, потом достал мобильник, наугад потыкал пальцем по клавишам и сказал радостно:

— Але. А это я номером ошибаюсь… Девушка, меня только что побили… Спасибо. И вас… С наступающим!

Город сиял.