Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь

— Слышу… Я, наверно, ужасно тщеславная, правда? Мне всегда все говорили, что я очень способная — и в школе, и в университете. Мне и сейчас хочется, чтобы моя работа была лучше всех. Это плохо, да? — жалобно спросила она.

— Почему же плохо? — отозвался Решетников.

— Знаешь, я ведь давно уже, наверно, могла бы защититься, если бы не Сережка. Тебе бы еще пришлось меня догонять. Была бы уже кандидатом… Ты не веришь?

— Нет, отчего же… Верю, — сказал Решетников.

Эта почти детская ее обидчивость и наивная гордость казались ему сейчас трогательными и в то же время немного забавляли его и вызывали в его душе желание защитить ее и уберечь от напрасных обид.

— Теперь-то уже легче, — сказала Рита, — а когда родился Сережка, ты даже не представляешь, что было!.. Я ведь всегда была примерной дочкой, папиной-маминой гордостью, надеждой семьи… Отец очень любил повторять: «У нас с дочкой чисто дружеские отношения. Мы сумели воспитать ее так, что мы, родители, для нее — друзья, старшие товарищи». «Мы сумели воспитать ее» — это говорилось при мне, как будто я была бессловесным существом. Наши дружеские отношения сохранялись лишь до тех пор, пока я молчала и соглашалась. Но стоило мне не согласиться, проявить самостоятельность, характер, как разражалась буря. «Мы тебя воспитываем, мы отдаем тебе жизнь! Мы! Мы! Мы! И вот она — благодарность!» Очень скоро я усвоила, что спокойнее всего — молчать и соглашаться. Когда к нам приходили гости, мама говорила: «Каша Рита собирается сделать то-то…» «Наша Рита хочет то-то…» А я сидела молча. На меня всегда смотрели как на девочку. Когда я сдавала экзамены в университет, мама ходила вместе со мной — представляешь? И вдруг — ребенок! Трагедия! Ты даже вообразить не можешь, что творилось в нашем доме!

В общем, ушла я из дому. Сейчас оглядываюсь назад и думаю: как это я все вынесла? Как решилась? Бывало, помню — на четвертом курсе я училась, это уже после того, как год пропустила — мне экзамены нужно идти сдавать, а Сережка болен, в ясли его не берут, плачет, не отпускает. Я кое-как его успокою, подругу попрошу посидеть с ним, а сама бегу в университет. Билет возьму, а сама все о нем думаю, о Сережке. Да что же это я делаю, думаю, да неужели все эти экзамены, дипломы того стоят, чтобы больной ребенок без матери мучился? И так мне станет его жалко, и себя жалко, что сижу и плачу. А экзаменатор успокаивает: «Да не волнуйтесь, девушка, успокойтесь…» — думает, я провалиться боюсь…

Рита разволновалась, лицо ее раскраснелось, воспоминания нахлынули на нее. Решетников гладил ее руки, успокаивая.

«Ах ты, милая девочка, — думал он. — Немало же пришлось тебе пережить…»

— Ну ладно, что-то я тебя совсем разжалобила, — сказала Рита. — Это не в моих правилах. Где же твой хваленый чай? И давай лучше поговорим об ионах натрия.

Они пили чай, сидя друг против друга возле низкого журнального столика, и Решетникову было хорошо и радостно оттого, что он опять в Ленинграде, дома, что рядом с ним сидит Рита, и каждый пустяк, каждая мелочь казались ему исполненными особого смысла. Рита вдруг прикусила губу, алая капелька крови выступила наружу, Рита слизнула ее. Решетников видел, как алая капля возникает снова, он не мог оторвать от нее взгляда — губы Риты были чуть приоткрыты, влажно блестели.

— Я соскучился по тебе, — сказал он. — Ты даже не представляешь, как я соскучился.

Ему никак не хотелось отпускать Риту, но она ужо обеспокоенно поглядывала на часы.

— Я не могу, Митя, мне тоже не хочется уходить, но я не могу, — сказала она. — Не знаю, может быть, я суеверна, но в такие минуты, когда мне хорошо, а Сережка один, мне всегда кажется, что с ним может что-то случиться… Я пойду.

— Хорошо, я провожу тебя, — сказал Решетников. — Послушай, а ты не знаешь, почему Валя говорила, что я очень вовремя приехал? Мне показалось, что ее что-то тревожит. Ты ничего не слышала?

— Нет, — сказала Рита. — Без тебя я редко бывала у вас в лаборатории. И потом… Меня ваши все-таки считают чужой… И еще, мне кажется, они все немножко ревнуют меня к тебе…

— Ну вот еще глупости! — засмеялся Решетников.

Рита уже вышла в переднюю, а он еще задержался в своей комнате — забыл, куда сунул ключи. Они лежали на письменном столе, и только тут Решетников заметил два письма со штемпелями недельной давности. Одно было от аспиранта из Новосибирска, который проходил стажировку в их лаборатории, другое…

Он сразу узнал этот почерк, хотя в обратном адресе стояла незнакомая фамилия — Бычко. Таня Левандовская стала Таней Бычко — занятно! Он давно уже слышал, что Таня вышла замуж, но не знал, что она сменила фамилию. Да и не к чему было ему интересоваться фамилией ее мужа. Встречал же он Таню в последние годы только мельком, случайно.

Решетников торопливо разорвал конверт.