Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь

Никогда не навязывал никому он своего мнения, был прост в обращении, и оттого дух равенства царил в лаборатории. Сам Алексей Павлович был пунктуален, в институте всегда появлялся точно к началу рабочего дня, но на то, что некоторые его сотрудники, допустим, тот же Лейбович, опаздывали, смотрел сквозь пальцы, знал, что Лейбович засиживается в лаборатории до поздней ночи. И когда начиналась в институте очередная кампания по укреплению дисциплины, когда представлял местком директору списки опоздавших, тут на Алексея Павловича сыпались все шишки… Вообще, он не умел разговаривать с начальством, сразу тушевался, не умел потребовать, ударить кулаком по столу, отстоять интересы лаборатории — это, пожалуй, было главным его недостатком.

Решетников любил наблюдать Алексея Павловича за работой. В белом халате, склонившийся с пинцетом над крошечными электродами, он казался похожим на часовщика. Делал он все обстоятельно, спокойно, молча. И весь опыт предпочитал проводить сам, даже препарирование не доверял лаборантам. «Когда биолог перестает работать руками, это первый шаг к тему, что скоро он перестанет работать и головой», — полушутя, как бы оправдываясь, говорил он.

…К институту Решетников подходил уже совсем успокоившись. В его портфеле позвякивали изящные баночки с дальневосточными консервами из трепангов — вот будет сюрприз к общелабораторному чаепитию. Эти чаепития устраивались в лаборатории ежедневно — во время обеденного перерыва все собирались на полчаса в одной из лабораторных комнат, и эти полчаса нередко заменяли то профсоюзное собрание, то веселый импровизированный капустник, то маленький научный симпозиум.

…По белой парадной лестнице вверх до третьего этажа, потом по коридору и снова по лестнице, уже боковой, невзрачной, и еще раз по коридору — спешил Решетников к своей лаборатории. Торопливо кивал знакомым, коротко и скупо отвечал на вопросы, ревниво храня радость возвращения, боясь растратить ее по мелочам.

Зато едва лишь ступил он на родную территорию, едва лишь заглянул в первую комнату, как раздался торжествующий вопль Лейбовича:

— Братцы, смотрите, кто явился!

Словно Лейбович и не встречал его вчера в аэропорту, словно вовсе и не ожидал увидеть сегодня в институте.

И сразу окружили Решетникова, затормошили, начали расспрашивать, и сам Решетников уже не скрывал, не сдерживал больше своей радости.

— Загорел!

— Да он, братцы, научную работу на пляже проводил! Воздействие ультрафиолета на кожный покров изучал! Знаю я Решетникова, он своего не упустит!

— И кальмары, смотри-ка, его не съели!

— Это он их съел!

— Серьезно, Митя, как работалось? Доволен?

— Не зря прокатился?

— А тут уже слух прошел, что ты, во-первых, отрастил бороду, во-вторых, женился, а в-третьих… Что, братцы, в-третьих?

— В-третьих пока не было! В-третьих еще будет!

Сколько раз вот так просовывалась в дверь чья-нибудь сияющая загорелая физиономия, и откуда бы ни возвращался человек — из отпуска ли, из дальней ли командировки, все дружно кидались его приветствовать. Потому что знали, как дорога и радостна для вернувшегося эта первая минута, это ощущение, что тебя помнили и ждали, что ты среди своих, что ты нужен… И сейчас все было как всегда. Ничего не замечал Решетников, что могло бы свидетельствовать о ссоре, о разногласиях, о напряженных отношениях в лаборатории. И Андрей Новожилов был вместе со всеми, красовался своей черной монашеской бородой, и Алексей Павлович, по своему обыкновению, стоял чуть в сторонке, близоруко щурился, улыбался Решетникову. Никогда ни у кого здесь, в лаборатории, не было привычки скрывать, таить свое недовольство, свое отношение друг к другу, и Решетников сразу бы угадал по лицам, если бы действительно что-нибудь произошло. Одна лишь Валя Минько тревожно и жалобно посматривала на него. Сама себе напридумывала страхов!

Но только откатилась волна первых восторгов, только добрался наконец Решетников до своего стола, до своего рабочего места, как Фаина Григорьевна — ее стол был рядом — негромко сказала:

— Вы слышали, Митя, что у нас происходит?

«Ага, все-таки есть. И видно, глубоко уже зашло, коли все так старательно делают вид, что ничего не случилось».

— Только краем уха, — сказал он. — А что?

— Митя, вы имеете влияние на Андрея. Поговорите с ним. Он уже переходит всякие границы. Андрей если закусит удила, так уже и не видит, и не слышат ничего, вы же знаете.

Да, Решетников знал. Иногда на Андрея вдруг находили приступы принципиальности, и тогда с ним было не справиться. И копья-то, кажется, не из-за чего ломать, дело выеденного яйца не стоит, а он упрется — и ни с места. Однажды, например, привезли в институт новую мебель. Таскать старые столы и шкафы вниз и новые вверх пришлось, конечно, самим сотрудникам. А Андрей с самого начала заявил: «Не буду, и все. Наймите грузчиков». «Это же, — говорит, — дико — научным работникам целый день таскать мебель. За границей никогда бы такого расточительства не позволили». Сколько ни уламывали его, сколько ни совестили: «Товарищи же твои таскают, как тебе не стыдно!» — так и не пошел.