Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь

— Что Андрей? Вам но нравятся мои выражения? Вас волнует мой тон? А меня волнует судьба нашей лаборатории!

— Можно подумать, она волнует тебя одного, — вставил Лейбович.

Новожилов быстро обернулся на его голос:

— А что, неужели и тебя волнует? Тогда почему ты молчишь? Почему не скажешь, что лаборатории сейчас нужен вовсе не Петр Леонидович, каким бы добрейшим и прелестнейшим человеком он ни был! А нужен свежий человек, который разбирался бы в электронике, нужен физик, который пришел бы в биологию, — вот кого нам не хватает! И такие ребята сейчас есть. Это несколько лет назад они свою физику ни на что не променяли бы, а сейчас уже посматривают в сторону биологии — только позови! Поглядите, в Москве у кого из молодых самые интересные работы в биологии — у физиков! У кого самые любопытные, самые смелые идеи? У физиков! А хороший инженер-радиоэлектроник? Кто скажет, что он нам не нужен? А мы вместо этого пенсионеров подбираем!

— Андрей, не смейте так говорить! — рассердилась Фаина Григорьевна. — Нехорошо это, некрасиво. Петр Леонидович много лет работал вместе с Василием Игнатьевичем, и Василий Игнатьевич ценил его, вы отлично знаете. Хотя бы из-за одного этого вы не имеете права так говорить! Был бы жив Левандовский, разве бы он не пригласил к себе Петра Леонидовича?

— Я не люблю рассуждать о том, что было бы, если бы… — сказал Андрей. — Я говорю о том, что есть. А вы, Фаина Григорьевна, предпочитаете закрывать на это глаза и жить предпочитаете по старинке, как двадцать лет назад. Как будто время не движется, ничего не меняется. А сейчас, между прочим, уже не сороковые и даже не пятидесятые годы. Мы с вами уже к самой серединке шестидесятых годов двадцатого столетия подбираемся, многоуважаемая Фаина Григорьевна! И нельзя забывать об этом. Могу вас уверить: был бы жив Василий Игнатьевич — он бы давно уже понял, в ком  с е г о д н я  нуждается наша лаборатория!..

— А о человеке вы подумали? Вы подумали, каково человеку расставаться с любимой работой, когда он еще полон сил? Вы подумали, какая травма будет нанесена ему? Разве он заслужил это? Он всю жизнь был порядочным человеком, честным. Даже в самую трудную минуту он не отказался от Левандовского, он всегда называл его своим учителем. Разве вам мало этого? Кто же должен помочь ему, если не мы?

— Фаина Григорьевна, мы говорим на разных языках. Вы руководствуетесь альтруистическими побуждениями, я исхожу из интересов науки. Делайте ваши добрые дела, я с удовольствием помогу вам, только не за счет науки. Не превращайте лабораторию в богадельню.

— Вы просто жестокий человек, Андрей.

— А вы думаете, наука движется добренькими?

Обычно все споры, которые возникали за этим столом, как бы ни были они серьезны, велись полушутливо, с неизменными колкостями и остротами, и когда дело доходило до острот, тут уж не знали пощады, тут уж высмеивали друг друга почем зря — послушай человек со стороны, показалось бы, не миновать смертельной обиды. Они словно владели неким шифром, кодом, неким веселым искусством мистификации, лицедейства, которое было понятно только им самим и ставило в тупик постороннего.

А теперь, казалось, шифр этот был утерян ими, или сам Решетников вдруг превратился в человека, больше не владеющего тайной кода, — слова звучали совсем по-другому, не было в споре остроумия и легкости, раздражение все чаще прорывалось в интонациях, и все сидевшие за столом — и те, кто знал Андрея Новожилова уже давно, и те, кто пришел в лабораторию сравнительно недавно, — ощущали тягостную неловкость и потому с преувеличенной заинтересованностью обращались к своему чаю и бутербродам.

И раньше, бывало, не раз схватывались Фаина Григорьевна и Андрей Новожилов — слишком разные были у них характеры. Любил он ее поддразнивать — особенно когда речь заходила о его диссертации. «Поймите, Андрей, — говорила ему Фаина Григорьевна. — Вы же просто глупо себя ведете. Материал у вас есть, вам только надо заставить себя сесть за стол и написать. Вы просто ленитесь. Вы должны перебороть свою лень». Жажда опекать и наставлять все еще жила в ней. «Фаина Григорьевна, вы же должны мной гордиться, — отвечал Новожилов. — Я же самый сознательный человек в институте. Работу делаю ту же, что и кандидаты, а денег получаю меньше, А вы меня подбиваете, чтобы я этак на полгодика забросил работу и занимался писаниной. Кто же, выходит, из нас сознательней?» Такие шутливые перепалки тянулись иногда довольно долго, но никогда не превращались в серьезные раздоры.

— Во всяком случае, Василий Игнатьевич никогда не был жестоким человеком!

— Но и добреньким он не был, не правда ли? Особенно когда дело касалось науки.

— Добреньким, как вы выражаетесь, он, может быть, и не был. Но он был человечным. Человечным, Андрей, человечным.

— Не будем трогать Левандовского, — сказал Новожилов. — Такие люди, как он, исключение из правил. И потом вас, Фаина Григорьевна, все в область психологии тянет. К отвлеченным понятиям. А меня сейчас интересует реальная, практическая польза. Кто полезнее — вот как стоит вопрос.