Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь

— Ну, знаете ли, Андрей, так вы можете зайти далеко. Если принять вашу логику, завтра может появиться человек, который будет для лаборатории полезней, чем вы, так что же, вас выгонять прикажете?..

— А как же! — воскликнул Новожилов. — Конечно!..

— Ой, Андрюша, — сказала Фаина Григорьевна, — не искушайте судьбу…

— Только так, — в запальчивости говорил Новожилов. — Для этого, между прочим, и существуют конкурсы на замещение. Просто мы сами превратили их в комедию, в пустую формальность. Но вы мне так и не ответили на мой вопрос. Вы все время уклоняетесь. Кто полезней?

— Я не знаю, — сказала Фаина Григорьевна.

— Ах, вы не знаете? А я знаю. И Лейбович знает. И Решетников знает. Митя, правда, ты знаешь? Что же ты молчишь, Митя? Ты скажи!

Он один сейчас главенствовал за этим столом — раскольник, обличитель, мученик, готовый под батоги лечь за свои убеждения, куда уж до него Алексею Павловичу! Есть люди, которые обладают способностью быть незаметными — ни лишнего слова не произнесут, ни лишнего движения не сделают, чтобы не привлечь к себе внимания. Алексей Павлович был как раз таким человеком. Он совсем стушевался, затих, бесшумно попивал свой чаек, беззвучно, одними глазами благодарил Валю Минько, когда она предлагала подлить еще.

— Что же ты молчишь, Решетников? — повторил Андрей.

Решетников колебался. И прост и непрост был тот спор, который вели между собой Новожилов и Фаина Григорьевна. Слушая их, Решетников все время испытывал чувство раздвоенности. Все, что говорил сейчас Новожилов, не было для него новостью — сто раз уже будоражил Андрей лабораторию этими своими разговорами. Физика, электроника — его старый любимый конек. Да и первооткрытия тут никакого не было, и ниспровержения основ — тем более: все верно, и спорить, кажется, не о чем. Вроде бы прав Андрей, кругом прав. И староват Мелентьев, и повторяется иной раз в своих работах, и поди-ка к тому же разберись, что он сам сделал, а что его соавторы, когда над каждой статьей по пять фамилий стоит… Все правильно, нечего возразить. И все-таки сердце его не хотело смириться, протестовало против подобной логики. Чувствовал он скрытую неправоту в словах Новожилова, только не мог ухватить, нащупать ее.

Мелентьев был оппонентом Решетникова во время защиты. И, между прочим, маленькие знаки вопроса, осторожно, бледным карандашом проставленные Мелентьевым на полях решетниковской рукописи, не были такими уж безобидными. Так что в умении заглянуть поглубже ему не откажешь. И в добросовестности тоже. Примерно за неделю до защиты он пригласил Решетникова к себе домой поподробнее поговорить о диссертации. Жил он одиноко, только две беспородные собачонки бегали по его квартире. «Знаете, привязался к своим подопытным, — как бы извиняясь, сказал он, — одна из них обречена была, чудом выжила. Опыт кончился — что делать? — забрал их к себе. Пусть живут, заслужили». И сразу вспомнил тогда Решетников Левандовского, их последний вечер, прогулку и доску объявлений: «…отдам собаку в хорошие руки…» У Мелентьева же впервые увидел Решетников пожелтевшую от времени любительскую фотографию. На ней был запечатлен сам Мелентьев, худой, сутулый, в красноармейской форме, в ботинках с обмотками, в очках. Рядом с ним, тоже в гимнастерке и галифе, стоял грузный и уже немолодой человек, в котором не сразу Решетников узнал Левандовского. Это был июль или август сорок первого. Народное ополчение.

И вдруг показалось Решетникову, что он наконец понял, в чем не прав Новожилов.

— Знаешь, Андрей, — сказал он. — Мне кажется, так рассуждать, как рассуждаешь ты, нельзя. Ты все хочешь оторваться от живого человека, от его судьбы, от его отношений с другими людьми. А все это взаимосвязано. Ты хочешь, чтобы мы решали твою задачу абстрактно, в чистом виде. А в жизни так не бывает. И в науке тоже. Потому что наука — это тоже ведь жизнь. Как бы тебе сказать лучше… Ведь от того, какая у нас будет атмосфера в лаборатории, добры мы будем или себялюбивы, внимательны или пренебрежительны, жестоки к тому, кто потерпел неудачу, — от этого тоже будет зависеть наш успех…

— Что-то туманно, — сказал Андрей. — Ответь лучше прямо: если бы пришлось решать тебе лично, взял бы ты в лабораторию Мелентьева?

Он, казалось, совсем уже забыл о присутствии Алексея Павловича, не думал даже, что ставит того в неловкое положение, что задавать такой вопрос при заведующем лабораторией — бестактно. Решетникова покоробила эта его бесцеремонность. Но вопрос был задан, и на него надо было ответить.

— Да, — сказал он. — Взял бы.

— Поздравляю! — язвительно воскликнул Новожилов.

И тут в разговор вмешался Алексей Павлович.