Белые воды

Однако она ловила себя на мысли о том, что беспокойство ее имело еще другую причину, другую немаловажную подоплеку, которой она панически боялась и которая обостряла ее нынешнее душевное состояние. Она чувствовала, что отношение к ней Андрея Макарычева, несмотря на большой срок, не менялось, на что она втайне рассчитывала: время, известно, быльем покрывает! И именно эти не оправдавшиеся ее надежды, настойчивость и постоянство Андрея пугали ее. То, что он не женился, остался бобылем, искал встреч с ней, и как при встречах на нее глядел, разговаривал с ней, — все было неспроста. Женское чутье не могло обмануть ее: не поросло, выходит, не покрылось быльем!

И все же, боясь и с этой стороны беды, которая, как ей казалось, подстерегает ее, она вместе с тем не могла решительно и твердо противостоять поведению Андрея Макарычева. Она, более того, принимала и эти его нежданные появления, и разговоры, испытывала странную томительность от его смущения, скованности и не гнала его, не отталкивала, что могла бы сделать, — и не только могла, но должна, должна!.. Она казнила и бичевала себя, приходя к выводу, что из этого ничего путного не получится, — один срам и позор на ее голову, и в подогретой, обостренной решимости повторяла: да, да, должна, должна сказать, что не желает его видеть! Тем более теперь, когда неизвестно, что с Костей — живой он или мертвый? Живой или мертвый… И, сказав ему так, поступит по совести, по-людски — пусть он знает, не накликает на нее греха, у нее и без того нет ни радости, ни покоя…

Она в то утро третьего дня, уже в конце ночной смены, хотя смены для бригады не было, — бригада оставалась в забое, лишь пока взорвут шпуры и будет рассеиваться ядовитый дух аммонита, осаждаться рудная пыль, люди удалятся в боковой штрек, прикорнут часок, — да, в то утро, дочищая забой от руды, в какой-то момент неодолимо почувствовала — он придет, он появится!

Еще вечером, уходя в ночную смену, Катя прикладывала на лобик, на светлые по краю лба кудряшки дочери примочки — дочь захворала, поднялся жар, и Катя терзалась — что там с малышкой? — однако за всю смену так и не решила: скажет ли отцу, станет ли отпрашиваться. Все разрешилось просто: пришел подручный отца, Макар Рожков, кряхтя, пролез в проем, — белки глаз, когда выпрямился, синели чистыми осколками стекла на припудренном будто сажей лице.

— Ты, Катьша, домой ступай. Отец велел. А мы тут управимся. Я за тебя рычагами етими поколдую!

И ушел тем же порядком: сквозь тесный темный лаз.

А она, напрягая зрение, стараясь разглядеть в глубине штрека остатки руды, чтоб точнее подвести к ним громоздкую, железно громыхающую «кошку», думала о том, что будет, когда придет Андрей. Как она начнет, как скажет ему — постарается, чтобы вышло негрубо, душевно… Он явится через проем, вот отсюда, слева, со стороны грузового штрека, и она издалека увидит его высокую фигуру: в конце проема горит лампочка — и ей будет видно, как он пойдет по возвышающемуся в гору поду штрека, оступаясь в крошеве руды. И она конечно же успеет умерить свою томительность, утихомириться и, дождавшись, скажет… Скажет! Она не чужая ему, жена брата. Она — Костина, Костина, известно!

В натуге выла лебедка, натягивая трос, жестяно дребезжала мятая крышка; звуки в тесной камере, отражаясь от щербатых стен и накладываясь, били по ушным перепонкам; били, сотрясаясь, рычаги по рукам Кати, гудевшим, бесчувственным; дрожь передавалась телу, и под каской в голове тупо и неспокойно плескалось: «Ну что ж, ну что ж, пусть, пусть придет!..»

И в какие-то мгновения в памяти ее высеклись, как назло, как бы в отместку ее этим страхам, ее рассудочности, давно забытые, вроде бы припорошенные пеплом случаи… Да и представали они словно бы в каком-то новом свете, новой радужной окраске приливали, бередили; и как ни противилась она им, но они, сдавалось даже, укрепляли и умножали ее силу.

Возникал тот давний, еще из школьных лет случай, когда всем классом отправились ночью, на Иванов день, в Воронью балку искать папоротников цвет, первый поцелуй Андрея, — он громом отозвался в ней, она тогда чуть не лишилась чувств, чуть не закричала в голос…

Вспоминалось и другое. Андрей приехал на каникулы с Урала, из института, домой он не заявлялся года два и вдруг нагрянул, объявился. Он вроде бы и обогнал в росте Костю, а вот по крепости, прочности выходил пожиже брательника: тот на свинцовом заводе работал, в рафинировочном цехе, ворочал ванны со свинцом, был и в плечах широк, и сила в руках гуляла, и верховодил он среди парней на Ванявке, чудил на заводе — то затеет прыжки через ванну с расплавленным свинцом, то в порожней вагонетке сверзится, будто дьявол, из поднебесья, корчит рожу, смеется, — все нипочем, все трын-трава.