Белые воды

Андрей ходил в тот приезд чистюлей: в белой рубашке с засученными рукавами, в парусиновых туфлях, тоже белых, — и было в нем что-то нездешнее, привлекательное и немножечко пугающее — лоск далекого, большого города, учености. Оттого не только школьные товарищи, но и взрослые на Ванявке относились к нему с заметным уважением. «Не баран чихнул, вот-вот и анжинер, вот те и разгуливат», — веско заметил за столом во время ужина Петр Кузьмич Косачев, когда кто-то из семейных пошутил, что Андрейка Макарычев «чё те пава разгуливат».

Случалось, Андрей писал школьным дружкам, но редко, а после и вовсе письма приходили раз в год по обещанию. Об истинных причинах этого судить было трудно; однако Кате слал приветы неизменно, и в них была какая-то обыденность, привычность, не затрагивавшие ее, не отзывавшиеся в душе и слабой струной: должно быть, годы отдаленья остудили, внесли равнодушинку, а скорее сказалось другое — душу ее смутил, бередил Костя, до недавнего времени вроде и не замечавший ее, неуклюжую, неловкую, смущенно шмыгавшую мимо, если им доводилось нечаянно встретиться. Костя был старше ее, в брезентовой спецовке, в какой шагал посеред уличного порядка их Ванявки, казался и того взрослее — настоящий рабочий, улыбчивый, озорной. Молва о его проделках накапливалась, наслаивалась, и Катя не в равнодушии и безразличии проскальзывала мимо Кости — со странным и как бы беспричинным сердечным сбоем — и поначалу не догадывалась, что подобралось к ней, пометило ее в свой час земное и высокое чувство, которое нарекли люди любовью.

Андрей Макарычев в тот приезд стал чаще заглядывать в стройтрест, в котором Катя работала счетоводом, выписывала за своим столиком счета, квитанции, накладные — красивым каллиграфическим почерком. Всякий раз, еще не видя, что к окну приближается Андрей, чутьем угадывая его, она строго сводила брови, откидывала в неудовольствии темную косу за спину, точно он должен был понять этот ее жест, еще ниже склонялась над столом, работала. Он смущал ее не потому, что появлялся у конторы, делал ей знаки, — ходит, ну и пусть ходит, — она стыдилась своих подружек, которые подтрунивали над ней:

— Кать, ухажер-то опять стережет!

— Гли-ко, что тебе голубок весь…

— Ты хоть смилуйся: пушшай заходит — работку подкинем!

Она отмалчивалась, краснела.

Однажды в конце улицы, где вечерами собирались молодые, грызли кедровые орехи, затевали игры, песни, уже в сумеречи — с Филипповки потянуло холодком — начали любимую игру в третьего лишнего, колготную, отчаянную. Становились парами, в затылок друг дружке, двое бежали, водивший старался догнать напарника, дотронуться рукой — осалить. Убегавший с налету вставал впереди любой пары, и теперь уже последний, оказавшийся третьим и, значит, лишним, должен был улепетывать от «сальщика» — повторялось до бесконечности. Шум, гам, крики… Случилось так, что водил Андрей. Догоняя Катю, он отсек ее от круга, и она рванулась от него за куст бузины, надеясь выиграть секунды, вскочить в круг, однако Андрей кинулся напрямки — через куст, ломая его, сгреб ее в охапку, прижал к себе. Запыхавшийся, огненно дохнул в левую щеку, в губы:

— Катя, выходи за меня! Слышишь? Завтра вот… Ну!

И кажется, от неожиданности ослабил руки. Она высвободилась из его объятий, отступила, гневно молчала.

— Вот сейчас — хочешь? При всех скажу! Хочешь?

Он был решительным, она видела это до щемящей секундной жалости, и дай она знать, просто намекни, он бы и в самом деле враз выступил из-за куста, объявил бы.

— Нет, Андрей, жених у меня есть…

После она сама дивилась, что ответила ему, не дрогнув голосом, не испытав стеснения, оттого что соврала.

Он хотел что-то сказать, но вдруг, словно прозрев, сник, вроде бы даже стал ростом ниже. Повернувшись, быстро пошел от берега Филипповки мимо гудевшего игрища, на котором никто на подозревал, что произошло там, за кустом бузины.

— Катьша! Стопорь! Кончай! — донеслось из узкого лаза. — Шпуры станем рвать, отпаливать.

И она, подтягивая «кошку», позвякивавшую цепью, к краю бункера и останавливая, стопоря лебедку, переводя рычаги в нейтральное положение, подумала: «Предчувствие твое, знать, пустое — не пришел…» И сама испугалась, смекнув, что все же ждала, надеялась — придет. Принялась уверять себя: «Ладно, что не пришел, и хорошо, что не пришел, — ни к чему-у-у!» И все же осадок неудовлетворенности, даже ущемленного самолюбия лег на душу, и Катя стала настраиваться на думы — что там с дочерью? Она пролезла в тот самый лаз, по которому явился к ней Макар Рожков, рассчитывая, что сразу же и уйдет: бурщики обурили забой, зарядили шпуры и теперь будут взрывать.

В забое сумрак был гуще: висела не оседая взвихренная пыль. Катя не сразу различила людей — лишь услышала хрипловатый голос отца: «Здеся мы, Катерина». Вглядевшись, увидела наконец сидящих на откосах, на боковых срубах забоя, словно на насесте, мужчин. А в следующий момент и смешалась, и дрогнула сердцем.