Белые волки

Он отлетел к стене, стекла в шкафчиках с золотыми побрякушками зазвенели, ножки мебели поехали по полу с дребезжанием. Распластанный на вертикальной поверхности, Виттор не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, но продолжал дразнить ее насмешливой и высокомерной ухмылкой на красивом лице. Ирис выбросила вперед другую руку, и из раскрытой ладони полыхнул столб огня. Пламя мгновенно охватило тяжелые бархатные портьеры, заплясало на обшивке мебели и сукне, расстеленном на полках, лизнуло одежду Виттора и его волосы.

– Ты не сможешь этого сделать, – выдавил он и попытался качнуть головой. – Ты не сможешь меня убить, конфеточка. Кишка тонка.

– Могу.

Удерживая его на месте, Ирис продолжала поливать огнем комнату, золотистые всполохи плясали на ее окаменевшем лице, путались в красиво уложенных прядях волос и отражались в глазах. Помещение наполнялось дымом, металлические ручки в шкафах раскалились и покраснели, огонь с гудением пожирал деревянные панели и уже тянул свои пальцы под самый потолок, но чудесным образом огибал фигуру ведьмы. И фигуру Виттора он почему-то огибал тоже.

– Нет, не можешь, – захохотал мужчина, распятый на стене, но тут же закашлялся, захлебываясь дымом, – не притворяйся ведьмой, Ирис, тебе это не идет. Даже если ты вернула себе прежнюю сущность, это ничего не меняет. Я – твоя слабость, точно так же, как ты – моя.

Ее пальцы дрогнули и согнулись, спина сгорбилась, и в ту же секунду Виттор рухнул на пол, продолжая терзать легкие кашлем. Вот тогда она закричала, совсем как много лет назад, не в силах совладать с болью и яростью, разрывавшими ее изнутри. Стекла брызнули со всех сторон навстречу друг другу, их осколки превратились в смертельный град, уничтожающий все вокруг. Ювелир, некстати ворвавшийся в комнату, осел, хватаясь за горло…

Пригибаясь, Виттор подбежал к Ирис и с силой надавил ей на плечи, заставив опустить руки вдоль тела. Огонь тут же погас, а дым начал выветриваться в проемы разбитых окон. Так они стояли некоторое время в объятиях друг друга, то ли не в силах пошевелиться, то ли наслаждаясь этими секундами.

– Может, ты и моя слабость, – произнесла, наконец, Ирис глухим голосом, – но эта слабость проявляется лишь в том, что временами я невыносимо хочу убить тебя. Но потом вспоминаю, что нельзя этого делать. Тебя ждет впереди долгая жизнь, Виттор. Долгая, долгая жизнь.

Он хмыкнул, вряд ли осознав истинный смысл ее слов, и отступил назад. Деловито прошелся по комнате, хрустя подошвами туфель по осколкам, постоял над распростертым телом ювелира.

– Мда, бедняга, не повезло ему. Придется сочинить сказку, как тут взорвалась какая-нибудь колба с химикатами, – Виттор повернулся и глянул на Ирис, – отправлюсь за полицией, конфеточка, а ты вылезай в окно. Не стоит, чтобы нас видели вместе при таких обстоятельствах, слишком много лишних свидетелей набежит. Опять ты испортила наше свидание.

Она не ответила ничего, только обхватила себя руками и повернулась к нему спиной. Дождавшись, пока шаги Виттора стихнут, Ирис нагнулась, подняла один из кусочков стекла и чиркнула себе по пальцу. Подошла к черной от копоти стене, начертила кровью квадрат, сплела по краям руническую вязь, осторожно подула на исчезающие знаки.

И вышла через открывшуюся дверь в сумеречный мир.

Цирховия. Шестнадцать лет со дня затмения

Он любил мать столько, сколько себя помнил. Наверно, он полюбил ее еще раньше, находясь в теплой утробе, просто тогда не осознавал этого. Она всегда была самой красивой, самой нежной, самой ранимой и тонко его чувствующей. Он мог часами притворяться, что играет, лишь бы сидеть в одной комнате с ней и любоваться ее отточенным профилем, ее длинными ловкими пальцами, сжимавшими ручку, когда она набрасывала планы уроков или проверяла тетради учеников, линией ее плеч и спины. Ее волосы всегда вкусно пахли, и он любил запускать в них руки, когда она обнимала его перед сном. Она читала ему сказки, но он не вслушивался в истории, а просто наслаждался звуками ее голоса. Просил еще и еще, и она с легким ласковым вздохом начинала сначала.

Его мать была для него всем: смыслом жизни, богиней, демиургом его судьбы. И насколько сильно он любил ее, настолько же сильно ненавидел мужчину, считавшегося его отцом.

С появлением этого мужчины все в доме шло наперекосяк. Из восхитительной и воздушной красавицы мать превращалась в измученную старуху с провалами запавших глаз. Она заглядывала отцу в рот и внимала любой чуши, которую тот говорил. Она запиралась с ним в спальне и долгими часами не выходила, не отвечая ни на стук, ни на плач. И конечно, в такие моменты она совсем не любила его, своего сына.