Белый, белый день

"А у нас все записано. Вот май тридцать девятого года. Избиение младенца возраста одного месяца. Что не мог заткнуться всю ночь!.. Вот школьные годы... Вот студенческие... Правда, другим способом субъекта нельзя было привести в чувство... Нет, у нас все записано! И главное! Уже дрожите? Этот протокол будет учтен при оплате алиментов!"

"Вот такая была счастливая кузина, - подумал П.П. - Даже сейчас ей это помогло!"

- Ну а ко мне-то... когда? - решительно, но тихо спросил П.П.

На том конце трубки было слышно неровное дыхание.

- Поживи пока... еще немного... без меня. - Голос Анны Георгиевны приобрел какие-то незнакомые ему, глуховатые тона. - Ты ведь, Павлик, уже привык жить без меня. Ведь так?

П.П. быстро и резко вскрикнул:

- Нет!

- Повтори... Если сможешь.

- Не научился, нет! Никогда! - Он говорил все быстрее, все горячее. Ни на один день! Даже во сне! Ты...

Но в ответ - как приговор:

- Увидимся!

Первое мгновение Кавголову показалось, что их разъединили. Но потом понял - разговор закончился.

Закончился... И, может быть, навсегда...

Он сидел, опустив руки, у кухонного стола. Над стаканом еще вился парок неостывшего чая...

П.П. знал, что если сейчас наберет номер сына, то там ее не окажется! И Антон не поймет его! "О какой кузине ты меня спрашиваешь? Нет никакой кузины. И не было!" И сын очень расстроится... Подумает о его здоровье. "Это все звоночки! Звоночки!" - помрачнеет Антон.

А уж расстраивать сына ему никак не хотелось. Как никого в жизни!

Кавголов никогда не рассказывал сыну, какой детский, панический ужас он пережил на узком, продуваемом всеми декабрьскими ветрами 49-го года Костомаровском мосту. Они с матерью и Ростиком вышли из инфекционной больницы, спрятанной за блокгаузами, запасными путями, железнодорожными мастерскими. Вдали был Курский вокзал, а под ногами - узкая, грязная, в мазутных пятнах Яуза.

Сам старинный особняк больницы (конечно, увенчанный трудно читаемой чугунной доской: "Памятник архитектуры XVIII века. Охраняется государством"), являл собой зрелище не для робкого взгляда.

Был он весь почти черный, промокший... Вылезала наружу серая пакля. Лепная штукатурка оставалась лишь около высоких, стрельчатых, сто лет не мытых, идеальной формы русского классицизма благородных окон. Со всех сторон дом или подпирался массивными, тоже уже прогнившими бревнами, или по торцам была свежая кладь наспех сложенных красно-кирпичных подпорок.

"Дворец графа Гендрикова" - уважительно называли это чудище сами работники больницы. Внутри дом был теплым и, по возможности, обихоженнным. Но главное, в нем трудились, помогали и утешали удивительные врачи и сестры.

Поток инфекционных больных после войны еще далеко не стих. Старая больница была буквально заставлена - по всем коридорам, углам, переходам и чуланам старинного графского жилья - койками, кроватями, раскладушками и даже наскоро сбитыми местными плотниками полатями. Они стояли даже в некоторых кабинетах врачей - вплоть до главного. Лысого, усатого, круглого, в пенсне, странного человека, которого отец Павлика, пока еще мог говорить, называл Веничкой...

Во время войны, когда отец был военным комиссаром большого армейского госпиталя, тогда еще худой и кудрявый Веничка работал у него главным инфекционистом.

- Если Веничка скажет: "Хана", значит, так тому и быть! Везите меня к нему, - сказал Павел Илларионович еще каких-нибудь пять дней назад.

- Повторный сыпняк! Шансов никаких! - передавала мать слова Венички, когда Пашка с двоюродным - а практически родным - братом Ростиком стояли на крутом Костомаровском мостике.

Еще утром все трое проходили диспансерную проверку. Их обрили на предмет инфекционных насекомых. Была еще адской температуры баня в недрах той же больницы. Там же они ждали часа два, пока всю их одежду "прожаривали". И, наконец, вернули ее скомканной, с каким-то незнакомым, неприятным запахом. От них самих, вымытых жидким карболовым мылом, пахло, наверное, еще хуже.

Смешно было, как вся одежда топорщилась! Она приобрела другую форму: брюки, например, стали где-то круглыми, а где-то их с трудом можно было разлепить. Куртка как будто стала на два размера меньше...

- Ма! А как же я пойду в таком виде в школу?!

- Пойдешь! - огрызнулась мрачная Анна Георгиевна. - Ничего с тобой не сделается! Пойдешь!

Через минуту, устыдившись своего раздражения, объяснила:

- Через пару часов они сами разгладятся... - Она попыталась улыбнуться. - Зато чувствуешь, какие теплые? Я, надев их, даже согрелась! А то совсем продрогла...

Как можно было продрогнуть в адской жаре "гендриковского" подвала, Павлу было непонятно. Хотя с ним происходило тоже что-то странное. С одной стороны, с него лил пот. А внутри был озноб! Как бы в предчувствии очень близкой беды.