Белый Бим Черное ухо

Плеснула рыба. Чиркнула по воде крылом чайка. Вздрагивал надо мной паучок, уже соорудивший свою сеть.

– Тихон Иваны-ыч! – проснувшись, окликнул Василий Кузьмич.

– Гоп-го! – бодро отозвался я.

– Пора начинать. Рыба заиграла. Теперь будем жить тихо. Молчок: как куры на насесте.

И я стал разматывать удочки.

С первого же клева мне повезло: вывернул «лаптя» – твердого красавца окуня. Потом эта удочка «замолчала» – червя никто из рыб больше не пожелал; но оживела вторая, что насажена пшеничкой: гусиный поплавок вздрогнул, покачнулся и лег на воду плашмя… Подсечка! Леска упруго натянулась струной, конец удилища – дугой. Короткая борьба – и вполне порядочный лещ уже бился в подсаке. Зато в садке он вел себя тихо и мирно, абсолютно не представляя себе, что такое сковорода.

Ну и что же, на пшеничку – так на пшеничку. И бодро заправил удочки пшеничкой. Настроение было па взводе: путь к рыбе был найден!

…Но целый час удочки молчали. Тогда вновь подкралось сомнение: «Может быть, напрасно охаял червей?» Показалось, что именно так оно и есть. И я спешно выбрал наилучших по качеству, самых вертлявых червяков и исправил ошибку.

Конечно же, поплавок немедленно скрылся под водой: взяла огромная рыбина! Подсечка!.. Мне стало очень грустно: попался самый маленький в мире… ерш – зародыш сатаны, колючий, большеротый, лупоглазый антихрист. Он заглотнул весь крючок полностью.

Потом я решил вернуться к старому методу: одну удочку – на пшеничку, другую – на червя. Потом наоборот: ту – на червя, а эту – на пшеничку. Но и двойственный хитрый метод не вызывал ни малейшего восторга у рыбы.

Солнце уже зашло за горизонт – заря на исходе. А я анализировал свои ошибки: если бы ловил только на пшеничку, то, возможно… А если бы только на червя, то, можно полагать… И вообще: я наверху, рыба внизу, я ее понимаю, а она меня ни чуточки… Такая неблагодарность к моим стараниям возмущала.

И вдруг конец удилища потянуло в сторону. В раздумьях я не заметил, как и когда утонул поплавок.

Схватил удилище, дернул слегка вверх, но рыба… Рыба ли это? Еще раз потянул – ни с места. Пробую посильнее: что-то сдвинулось. Осторожно, чтобы не оборвать леску, тащу и тащу… Ботинок! Старый, с полуоторванной подошвой, растоптанный, непригодный для носки солдатский ботинок.

Сначала я настроился, с досады, на мрачный тон: «Вот жил солдат, вот он разбил ботинки, бросил их в реку и пошел босиком…»

К чему бы привело течение мысли, не знаю, но подъехал Захар Макарыч Пушкарь.

– Шабаш – заря кончилась. Жму! – Он зажал в тиски мою ладонь. – Ночуем?

– Обязательно.

– Как улов?

– Окунь, лещ и… вот, смотри.

– Да то же мой ботинок! – воскликнул Захар Макарыч и рассмеялся. – Вижу – разорился, взял – бросил. Им, ботинкам-то, лет двадцать – с войны принес. На рыбалку пока годились – брал, а теперь со святыми упокой. Утром бросил.

– Твой?

– Мой. Утром, говорю, закинул. Тут еще один должен быть: посиди – поймаешь… Тут яма. Их, должно, в ямку-то и снесло течением.

Ботинок полетел обратно в воду, но уже на середину реки. Полетел старый, рваный остаток войны.

Ясно: утром буду ловить только на пшеничку. И ерш и ботинок попали на червя. Все начнем снова. Лихо смотав удочки, я бодро поплыл вслед за Захаром Макарычем на кочу.

Коча – это кусок сухого берега, чистого от камышей. Кочей же здесь называют и крохотный островок среди болота, поросший сплошь камышом. В тот вечер мы расположились у самого края реки: рядом с одной стороны вода, а с трех сторон – стены камышей. Великолепный домик с украшенным звездами потолком и с открытыми воротами к звездам в воде. Вверху звезды, внизу звезды, а посередине мы втроем.

Июньская ночь коротка. Поэтому ни кашеварить, ни разводить огонь мы не стали. Улеглись рядом, настелив на землю слой камыша, а на него слой осоки.

– Постель царская, – определил Василий Кузьмич.

Захар Макарыч был молчалив, – видно, о чем-то думал. Он глядел в небо, подложив ладони под затылок.

– Какие новости в банке? – спросил я у него.

– Откуда ты знаешь про банку?

– Доложил лично, – опередил меня с ответом Василий Кузьмич.

– Дела непонятные: плавунец жив и пиявка жива – не трогают друг друга. Ведь оба хищники. Думалось: кто кого? А они плавают себе в банке, как ни в чем не бывало. Я же сам видал, как плавунец расправлялся с головастиком. Пробрался по протоке на болотце и смотрел часа два, как он воюет: раз-раз – молнией! – готов головастик. А тут тихоня.

– В неволе – вот и посмирнел, – сказал Василий Кузьмич. – А почему пиявка на него не лезет? Вот вопрос. Она же и из банки присасывается. Она же слепая – не понимает неволи.

И тогда я рассказал им, что у пиявки целый десяток глаз. Что она несет яйца и сама же роет дырки для коконов. И пожалуйста: гнездо. Через месяц потомство.

– Ты скажи, какие глупости на земле… Вот те и слепая! А она, вишь, гнездо. Как курица. Смехота! – заключил свое суждение Василий Кузьмич.

– Чудак ты, Кузьмич, – возразил Захар Макарыч. – Сколько тебя знаю – всегда чудак. Какая же тут смехота?