Белый Бим Черное ухо

– Что? Григорь Палыч ударил себя по лбу и, прямо сказать, вскрикнул: «Ну какой же я остолоп!» А Фомушкин вежливо: «Тут, товарищ Кнутиков, надо нам извиниться… Я-то… но все-таки скверно. Плохо. Извиняюсь. Только зачем же вы так против плана?» Я ему отвечаю: «Не против плана. А это не план. Это переплан. Вы только вникните, товарищ Фомушкин: мясо себе стоит рупь, а продай за семьдесят пять копеек: денег – пятнадцать копеек на трудодень, а хлеба…» – «Что предлагаешь?» – спрашивает Григорь Палыч и тихонько подталкивает меня в бок: дескать, предлагай. Я ему: «Думаю, что из второго плана и половины хватит. Вы только вникните!» На том дело и кончилось. И зло с меня соскочило. Раз они понимают, что натворили с кочетом, – за что на них и серчать. Осталась одна жалость: хорош был кочет. Ой, хорош!

– Ну, а на собранье что? – допытывался Захар Макарыч.

– Аль там ты не был? – удивился Василий Кузьмич.

– Не был, – как-то виновато ответил Захар Макарыч.

– А-а… Тебя, значит, это не касается – пенсионер… Что на собранье? Я молчал.

– А второй план как?

– Григорь Палыч сказал им всем, что и половины второго плана достаточно.

– А сам райисполком?

– Не возражал. Мирно все обошлось. Там же прикинули: по полтора килограмма на трудодень осталось. Это вполне допустимо… Тут, Захар Макарыч, надо сурьезно думать: вопрос политический… Большая это политика! На трудодни давать надо обязательно.

– А чего же он на тебя косится и теперь, Фомушкин-то? – спросил я.

– Кто же его знает. Так он человек неплохой, старательный, в сельском хозяйстве дотошный. Хоть и новый он, а уважают его колхозники. Не чета Переметову… Помнишь, был в райкоме?

– А чего его помнить, если он и сейчас живет в Камышевце в отставке.

– А мне, как бы сказать, интересу теперь нет – где он там живет. А Фомушкин с головой. Худа не скажешь. Но только вот встретится со мной, подаст, конечно, руку и отводит глаза. Значит, серчает, полагаю. Разве ж узнаешь, что у человека на душе?

Оба они некоторое время молчали. Потом Захар Макарыч сказал, будто обдумав:

– Не-ет, Василий Кузьмич! Ты не чудак. Нет… Не первый год тебя знаю, а вот, поди ж ты, и не угадал, что ты за человек.

Было совершенно ясно, что Захар Макарыч открыл нового, незнакомого ему Василия Кузьмича. Я тоже не знал его таким, каким он был сегодня, – задумчивым, спокойным. А все оттого, что звезды вверху, звезды внизу, а кругом камыши и тишина. Спать уже не хотелось.

Василий Кузьмич сказал:

– Я десять крючков поставил на соменка на ночь. Поеду проверю. – И неслышно поплыл на челноке.

Захар Макарыч вежливенько захрапел – тихо, без нажиму.

«Вот оно какое дело-то, – думалось мне. – Пока я анализировал свои ошибки, Василий Кузьмич расставил крючки на ночь без всяких сомнений. Пожалуй, и мне надо так поступать – спокойно, помаленьку, надежно. И всегда будет удача».

Он действительно приволок четырех сомят и в полном удовлетворении улегся «на царскую постель». Уже засыпая, он лениво и тихо-тихо замурлыкал под легонький храп Захара Макарыча:

– Разве ж это храп… у Захара-то?.. Одна срамота, а не храп… Себе под нос… Так-то и кошка храпит…

– Пусть, в свое удовольствие, – ответил я.

– Вот у покойницы, бабки Васены, была дудка-то!. Вот это был храп… Двор-то ее у проулка был, а через тот проулок мужики с нашей улицы в поле ездили… Бывало, она в обедах заснет под сараем да ка-ак захрапи-ит!.. Ох!.. Плетни треском трещат… Храпит, как перед концом света… Пугливая лошадь никак не шла в проулок: жуть, а не храп – стон дьявола… Зайдет мужик во двор к ней, разбудит и молит: «Тетка Васена! Дай бога ради проехать!» – «Проезжай, говорит, скорей, пока опять не заснула, а то время мне подошло». А у Захара не храп, а приветственная речь… с трибуны… по записке… Ну пусть. Он человек хороший. Чудак, конечно, Захар-то… но человек хороший. Только вот чудак. Мухи ему разные, жуки нужны. Все глупости. Хороший человек Захар. Пусть себе храпит… помаленьку.

…Разбудила меня выпь-горнист. Ухнула где-то рядом.

Василий Кузьмич уже собрался домой: ему ведь надо поспеть на работу к пяти часам утра. Он о чем-то тихо беседовал с Захаром Макарычем. Я подошел к челноку, над которым они оба наклонились. Захар Макарыч повернул ко мне голову и с восторгом объявил:

– Сожрал плавунец пиявку! Одни хлопья остались.

– Сожрал, собака, – удовлетворенно подтвердил и Василий Кузьмич. – Смехота! Ночью сожрал… – Он оттолкнулся веслом от берега и скрылся за поворотом…

За утро я поймал еще одного окуня. И все. Захар Макарыч ничего не выудил: он сидел всю зорю метрах в пяти от меня и, казалось, не обращал внимания на удочки. Но сидел недвижимо.

Когда мы, чуть шевеля веслами, ехали домой вдвоем с Захаром Макарычем, солнце уже поднялось «выше завтрака».

У моста, причаливая челнок, он сказал:

– Завтра пойду в колхоз. Как это так: два комбайна негодные, а уборка вот-вот?

– А что сделаешь? Запчастей-то нет.

– Когда-то вовсе никаких запчастей не было, а работали. И убирали… Отремонтирую. Я могу. Двадцать пять лет ремонтировал – знаю.