Белый Бим Черное ухо

Мы подошли к челноку, где уже сидела Лада и приветствовала нас хвостом.

– Старая, должно быть, собачка? – спросил Митяй.

– Старая.

– И работает?

– Помаленьку, но верно. Жалею ее.

– Собаку надо жалеть. Как же! Собака – животная ласковая, не то что человек.

– Не все же, – возразил я.

– Конечно, не все, но…

Как и каждый раз, когда надо было высказать что-то важное, он замолкал. Но меня не могла не интересовать его такая жестокая философия, непривычная для деревенского жителя. Поэтому, когда мы отъехали от берега, я возразил еще раз:

– Есть восточное изречение: «Кто равнодушен к страданиям людей, тот недостоин звания человека».

Митяй, не медля и ничуть не задумываясь, отпарировал:

– На земле много людей ходят без этого звания. – Он усмехнулся и добавил презрительно: – Звание! Выдумают же… —

И выругался по-блатному.

Теперь со мной рядом был уже не Митяй, а Митька Шмель, Сидор, тот самый, что в тюрьме «превзошел все науки» и принес оттуда песни, подобные той, что я уже невольно слышал. Его философического настроения как не бывало: он повернулся ко мне боком, той стороной лица, где шрам, и костерил небо, землю, дождь и людей. Озлоблен он был до конца. И тогда я решился.

– Ты перестань выплевывать пакостные слова! – заорал я. – За кого ты меня считаешь?!

Митяй посмотрел на меня снисходительно, шрам дважды дернулся и замер. Лицо его, казалось, застыло. Он ничего не ответил. Но когда челнок подходил к берегу, сказал угрюмо:

– Держи правее – на камень наскочишь. – Выпрыгнув на берег, подтащил челнок за причальную цепь, выволок его наполовину из воды и сказал, не меняя тона. – Теперь ты на нашей земле.

– Ругаться будешь?

– Не буду.

Вскинув рюкзак на плечо, я взял и корзинку, ожидая, что Митяй возьмет палатку, чтобы помочь. Но он проговорил:

– Оставляй все тут. Накрой палаткой.

– Как так? На ночь оставлять?

– Никто не тронет. Одно ружье возьми.

– А вдруг?

– Сказал никто не тронет – значит, не тронет. Я сказал! – подчеркнуто произнес он последние слова.

Мы тронулись в гору, к хутору. По тому, как он произнес «теперь ты на нашей земле» и «никто не тронет», я понял: с этой минуты Митяй считает меня своим гостем. И правда, он заговорил на ходу первым:

– Вот ты, Тихон Иваныч, обругал меня… «За кого ты меня считаешь», сказал… Верно – как зло спадет – не ругаюсь, найдет тоска – ругаюсь. Тут ничего не поделаешь… А считаю тебя за человека. Отчего так? Помню, как нам было тяжко тут в голодовку. И тебе тяжко было. А ты никуда не уходил – жил с нами… За твои слова другому бы морду расквасил… А вот шуганул ты меня – стало… не того. Человеком считаю.

– А себя не считаешь? Ругаешься, как сатана.

– Не считаю. Нет! И никто не считает.

– Ты сам себя убедил в этом – и только.

– Говорю тебе, никто не считает. Ссыльный! Как же!

– Брось ты глупости говорить, Митяй. К чему?

– Не глупости. Нет, Тихон Иваныч, это не глупости. Ты вот послушай. В ссылке я шофером работать научился.

– Там что: школа такая была?

– Не было школы. Окликнули: «Кто шофером может?» Кричу: «Я могу!» А сам ни бельмеса. «Иди в гараж». Пришел: «Выручайте, братва, засыпался». Из Одессы там был один, «вор по закону», Скопа по кличке, говорит: «Топай ко мне, Сидорок, сменным»… Дня четыре – с ним, а потом помаленьку привык – и пошел… Через месяц нас погнали сдавать на права – сдал: сам стал возить камень из карьера. Ну, конечно, пока-то – за колючкой. В последний год и на волю возил, к железной дороге. Да. Перебил ты меня… Пришел я из ссылки этой, предъявил права в колхозе. Сперва – никак, а потом дали молоковоз: «Вози молоко». Понимаю: дескать, тут ему «налево» не схватить – цистерна. Ладно, черт с вами, думаю, докажу… Два месяца работал. Глядь: в цистерне с молоком оказалась рыбка, пескарик махонький. На молокозаводе засекли… Суд да дело – в молоке вода речная. Ах, туды-т твою… Не буду ругаться, не буду. Рыбу из коров надоили, гады! Опять сижу. Опять суд. Дали год – отсидел… Теперь, кроме вил и лопаты, ничего не доверяют – уже не человек… Да дай же ты мне хоть разок ругнуться!.. Вот чуть и отлегло… А как все случилось, не знаю. Цистерна оставалась всегда на ночь в Степном, рядом с фермой – сбоку речка, ручей такой. Кто зацепил рыбешку тогда? Убей – не знаю. Финку в ладонь – не знаю! А там ведь как? «Судим?» – «Судим». – «Сколько?» – «Восемь». – «Ну, на тебе еще год!» За что? Да за то, что ты уж сидел. Ты не человек. Вот видишь, «без звания» хожу по земле. Только и утешения – ружье да лодка.

– Постой-ка. А где же твоя лодка? Не мог же ты на тот берег попасть пешком?

– Там и осталась. Пригонят ее вечером.

– Кто?

– Да наши двое. Ольху берут на топку… Меня попросили: «Посиди, мол, с ружьем на отшибе, чтобы случаем лесник не нарвался». Ну вот, сидел на том берегу…

– А он знаком тебе, лесник-то?

– Боится меня. Как же! Митька Шмель! Ссыльный! Это я для него и песенку рыдал: услышит – обойдет за версту… И в правлении боятся. Рассказывал мне конюх, будто говорил завхоз председателю: «Он, Шмель, в яблоко пулей попадает». А я никогда не стрелял в яблоко… И пули никакой нет у меня… Ну ладно – пусть…