Белый Бим Черное ухо

К сожалению, мы попали на последнюю вещь концерта. Диктор объявил: «Через минуту слушайте передачу для работников сельского хозяйства».

– Это не для нас, – сказал Митяй. – Долго, и скучно, и – не то. – Он выключил приемник. – Батареи беречь надо.

Затем он снова сложил футлярчик, снял его со стола, поставил на сундук.

Вскоре сковорода жареной баранины, сковородка яичницы и отдельно жареный картофель появились на столе. Митяй принес из погреба две небольшие копченые щуки и тоже положил на стол. Перед каждым из нас – деревянная ложка.

– Ну, я пойду, – сказала Нюра.

– Куда ты пойдешь? – возразил Данила Сергеевич. – Никуда не пойдешь. Довольно совестно от гостя уходить. Садись, садись. Нельзя так.

Митяй постучал по табуретке ладонью, молча приглашая Нюру. Она села.

Самогонку разливал сам Данила Сергеевич: всем поровну – по полстакана. Потом он взял свой стакан. Рука у него ничуть не дрожала.

– Ну, будемте здоровы! С божьей помощью, – начал он первым и вытянул все, совсем не по-стариковски. Крякнул. Вытер усы. – Хороша, нечистая!

Тут только мне вспомнилось, что первую здесь пить полагается не сразу всем, а поочередно. Митяй, взявши стакан, сначала сказал, глядя на меня:

– Спасибо, что не погнушался.

Я понял его и не мог не выпить, хотя никакого желания не было.

Может быть, и не стоило бы упоминать, что люди пьют самогонку. Но ведь я просто охотник-любитель и пишу только для себя. Не могу же я врать самому себе!

Выпил и я. Самогонка была чистой, без запаха и довольно крепкой.

Нюра перед выпивкой сказала свое, как и полагается в таких случаях:

– Не осудите, если невкусно сготовила. Как умею.

– Но все было вкусно.

– Еще? – спросил отец.

– Не буду, – ответил я.

– Просить можно, неволить нельзя, – поддержала Нюра.

– Ладно – так и так. Тогда тебе, Митяй, еще порцию, а мы – в сторону. – Отец налил сыну и обратился ко мне: – Ему можно. Этого не споишь: как в прорву. Хе-хе! С поллитры не пьянеет. Силен!

– А ведь строго за нее сейчас, – показал я на бутылку.

– Конечно, строго, – подтвердил Митяй, усмехнувшись. – Но ведь ее без аппаратов готовят, в канистрах. В одном дворе сделают – в воскресенье попьем гуртом, в другом выгонят – попьем опять.

– И от ревматизьму помогает, – добавил старик.

– Все привыкли, – как-то несмело вставила и Нюра.

– Вот так и живем, как видишь, – подмигнул мне Митяй. – Красота! «Звание – человек!»

В его словах нетрудно было услышать иронию. Видимо, поэтому Нюра сказала:

– Человеки, прости господи! Уезжать надо отсюда. Говорю им, уезжать надо.

– Никуда я не поеду, – нахмурившись, перебил Митяй. – Некуда мне ехать – дороги нету, по какой мне ехать.

– Вот так всегда, – со вздохом произнесла Нюра и замолкла, явно не желая, чтобы я был свидетелем какого-то спора между нею и Митяем.

– Да и мне некуда ехать, – вмешался Данила Сергеевич. – Тут родился, тут и помру. Тут сподручнее. Это еще ничего. Жить можно. Хлеб есть, картошка своя, рыба своя. Жить можно. И ты, Нюрка, не езжай. Куда ты с мальчонкой двинешься, с Колькой-то? Живи тут. Хочешь, переходи к нам и… – Дед осекся, потому что Митяй пристукнул легонько по столу, чтобы отец не переходил границы.

Было совершенно очевидно, что отец беспрекословно подчинялся сыну.

– Я – што? Я – ништо, – оправдывался Данила Сергеевич. – Мое дело маленькое: куда волк – туда и хвост. Только если все уедут, то кто же на хверме тут останется, кто телят глядеть будет? Вот вопрос.

И дальше пошел у нас разговор о ферме, о колхозе, о добром урожае того года. Нюра рассказала, как трудно работать на отдаленной ферме и как трудно ходить мальчику в школу за девять километров.

– Мальчата есть, а лошади – ни одной. Зимой-то квартиру снимаем в Степном для ребятишек… А в пургу – тоска смертная.

Рассказывала она неторопливо и с грустью. Печальное ее лицо в те минуты было красивым. Митяй слушал ее и молчал. Весь вечер молчал. Только после того, как проводил Нюру в сени и она ушла домой, он, вернувшись, сказал, сжав челюсти:

– Не будь тебя, Тихон Иваныч, напился бы… Полный сидор накачал бы… Ну за что?! – тихо произнес он и сел на лавку, глядя в окно, в темь.

– Оно обойдется, Митяй. Помаленьку обойдется, – сочувственно, но просто сказал старик. – Все бывает. И все проходит.

Потом Митяй принес охапку сена, и мы с ним улеглись на полу рядом.

– Последние известия не будем слушать? – спросил отец.

– Нет, – ответил сын. – Пора спать.

Некоторое время мы лежали молча. Митяй вздохнул. Я спросил тихо:

– Скажи по душам: воровал после «восьмилетки»?

– Нет. Устоял. Не свихнулся. В хутор потянуло, на родину… А ты говоришь «мертвый хутор»… Речка тут, луга, простор… Приснится, бывало: тоска… Спи, Тихон Иваныч. Хватит.

Луна через просветы в облаках прокралась в окошко избы и надолго уютно устроилась в ламповом стекле. Данила Сергеевич спал посапывая.

– Погожий день будет, – сказал Митяй.

– Хорошо бы, если так… На охоту пойдешь?

– Нет. Завтра на работу: силосные ямы копать.

В окошко забарабанили. И сразу женский голос:

– Митяй! Митяй! Пожар! Пожа-ар!!! Мы выскочили на улицу. Нюра, указывая за избу, повторяла с дрожью в голосе: