Белый Бим Черное ухо

– И правильно задержите. Бобовник, он зацветает, когда земля нагреется. А просу в холодной земле – могила.

Митрич уходит, а мы решаем: часть посеять «по Митричу», а часть – по-своему. И получается «по Митричу» лучше – урожай больше.

Но Митрич старел. Незаметно, но старел помаленьку, белели все сильнее волосы, баритон стал отдавать хрипотцой. И все же это был еще сильный старик: по-прежнему он ежедневно работал так, что дай бог молодому так сработать. А по праздникам надевал очки с ниточками вместо заушников и читал газету или слушал хороводные и протяжные песни. Сидел на завалинке, закрыв глаза, и, не снимая очков, слушал. Послушает, послушает, встряхнет головой, скажет:

– Ух ты! Какой голосище-то у Мариши. Вот ведь какие девки бывают на белом свете! – и снова почитает газету.

Водки он не пил совсем никогда. А Кольку, внука, явившегося раз пьяным в хату, выпорол ремнем без каких-либо раздумий, несмотря на то что парню шел двадцать первый год. Мало того что Николай два дня подряд украдкой почесывал зад, Митрич еще и припугнул его:

– Вот пойду в этот самый твой комсомол да скажу: напился, мол, сукин кот, – они тебе там на собрании гуртом еще добавят ремня.

– Ну уж… Ладно, – ворчал Николай.

– То-то вот и ладно. Иван Степанович поумней тебя, а видал ты его пьяным?

Николай молчал.

– Не видал, – отвечал за него дед и задавал вопрос: – Понятно?

– Понятно, – сдавался внук.

– Ее, дуру чертову, водку, пить-то надо с умом. Без настоящего ума к ней и прикасаться нельзя… Молод еще.

После этого случая у них в семействе ремень получил особое название – «вытрезвитель».

Так вот и жил Митрич со своими правилами, простыми и четкими: любя внуков, он их не баловал; работая не покладая рук в колхозе, возмущался недостатками; любя Советскую власть, иногда поругивал и ее, если считал что-то неправильным согласно своему убеждению и хозяйственным соображениям. При этом ему совершенно было не важно, что о нем подумают (по крайней мере, так казалось со стороны).

В те памятные дни Митрич был оживленным – он еще и еще раз обсуждал с ребятами вопрос о свадьбе. Купил дополнительно кабана, откармливал бычка, ездил за покупками. Для меня все же оказалось неожиданностью, когда он, войдя к Ивану Степановичу, сказал:

– Ну что ж… К тебе, Степаныч. Ребята просят в сваты. Маришу сватать за Николая.

Это был особый знак уважения и почтения. И Иван Степанович, несмотря на занятость, не отказал. Свадьба была назначена на последнее воскресенье июня – самое удобное время, когда и прополка закончена, и пары готовы, но уборка еще не начиналась, а сено в копнах. Все было предусмотрено, чтобы не нанести ущерба в тракторном отряде и в колхозе. Да и время хорошее – зелень, цветы, тепло: гуляй хоть сутки напролет.

О водке тоже договорились: гостям – до отвала, хозяевам – в меру, «по мере возможности», как выразился Митрич.

До свадьбы оставалась одна неделя. Все было готово.

И вот…

Среди дня, во время обеда, кто-то неожиданно застучал в окно, застучал кулаком в переплет рамы так сильно, что, казалось, сейчас посыплются стекла.

– Кто? – спросил я, вскочив из-за стола и подбегая к окну.

– Открывай! Беда! – крикнул Иван Степанович.

Я выскочил на улицу. Он положил мне на плечо руку и чуть сжал. Рука его слегка дрожала.

– Одевайся! Война!

Черная туча наплыла на солнце и мрачной тенью поползла над селом.

Кто-то проскакал по улице верхом. Где-то заголосила женщина. Беспокойный, тревожный, как при напасти, говор пошел по селу. Завыла собака, днем завыла. Очень редко воют собаки днем. Люди спешили с поля: тарахтели брички, звенело привязанное позади телеги ведро.

К правлению колхоза собирался народ. Люди шли туда, где определялась их судьба, шли так, будто там, в правлении, еще могли что-то сделать, чтобы предотвратить лихо. «А может быть, это еще и неправда», – думал каждый.

В правлении – уже битком. Репродуктор, потрескивая, молчал. Кто-то сказал, нарушив тяжелое молчание:

– Как же это так: мы с ним договор заключили, а он – вон что?

– Значит, подлый, собака, – ответил угрюмый голос.

И снова тишина. Курили. Изредка перебрасывались односложными фразами. Все ждали голоса из репродуктора. А репродуктор потрескивал и молчал.

Но вот все услышали позывные Москвы, потом голос Вячеслава Михайловича Молотова. Он обращался к народу.

Война…

Враг напал на Родину.

Митрич стоял рядом со мной. Картуз он держал перед собой, опустив руки. Белая прядь волос перекинулась на щеку. Он стоял молча, не шевелясь, склонив голову, будто сосредоточенно смотрел в землю.

Так он стоял все время, пока говорил Вячеслав Михайлович, не пошевелился и тогда, когда говорил Иван Степанович и другие. А когда закончился стихийный митинг, Митрич посмотрел на меня, откинул прядь волос, надвинул картуз. Он что-то хотел сказать, но, видимо, трудно это было ему сделать. Я тоже смотрел ему в лицо. Оно было сурово и… спокойно. И вот он сказал то, что хотел:

– Ребят собирать надо. Пойду. – И пошел размеренным шагом, совсем не по-стариковски.