Белый Бим Черное ухо

Митрич преобразился: он вытянулся, выпрямился, посмотрел вдаль в поле, потом на сеялки, на бурт мешков с просом, на солдат этих двух, воткнул свою палку с чистиком на конце в землю, расправил плечи и сказал:

– Подойди ко мне, солдат.

Подошел тот, что заговорил первым, и спросил:

– Ну? Насыпать, дедушка?

И вдруг, неожиданно, Митрич ударил его в лицо кулаком. Ударил со всей былой силой. Ударил так, что солдат упал навзничь.

– Какой части?!! – заревел Митрич на второго. – Какой ты солдат, если не веришь… твою мать!!!

И второй солдат опустил голову. Потом очухался и первый; он посидел на земле, вытер рукавом кровь с лица и стал искать глазами ушанку, но встретился взглядом с Митричем, наклонившимся над ним. Тот помог ему встать и сурово спросил:

– Ну, как?

– Эх, дед, дед! – с горечью ответил солдат. – Самим тошно и… стыдно. – И ударил ногой по земле с озлоблением… Потом нагнулся, взял в горсть земли, сжал зубы так, что выступили на челюстях желваки, и сказал: – Наша земля-то… Тошно, дедушка!

– Тошно? Не должон ты сумлеваться, сукин ты сын! Закрепляются. Понимаешь: закрепляются… Мне генерал говорил, сам генерал. А сюда не придет он. За Дон не придет!

Трактористке-девушке Митрич строго-настрого приказал молчать об этом случае. А в бригадном стане рассказывал так:

– Подъезжают двое солдат. Спрашиваю у них: «Как там дела?», Отвечают: «О! На Дону такую силищу скопили, что не только немец, а даже все государства пойдут, и то – не можно». – «Ну, говорю, нате вам за такие добрые слова ведро проса. В ступе протолкете – каши наварите». Хорошие ребята! – Но все же добавлял: – Только кое-кто, из слабых нутром, распустились маленько, отступаючи.

Ну, теперь-то все пойдет планово. Главно дело – хлеб им надо.

То ли Митрич в раздумьях сам дошел до той мысли, что Дон будет гибельным рубежом для врага в этой местности, то ли краем уха услышал в частых разговорах с военными, но случилось все именно так – немца здесь через Дон не пустили и начали бить его беспощадно. И до Лисоватого враг действительно не дошел, хотя был в Воронеже. Митрич, казалось, ободрился, повеселел, но без палки уже не мог ходить. Однако палка палкой, а на душе нет того камня, что лежал и давил. К тому же от Николая получил письмо, утешающее, бодрое. А Петр писал: «По легкому ранению определили в госпиталь. Пролежу месяца три, а там отпустят, наверное, домой». Какое уж там у него ранение – молчал, но главное – жив.

Пошли добрые вести одна за другой. Немца погнали обратно. А хлеба требовалось все больше и больше. Все понимали это без слов. Не хватало лошадей – стали запрягать коров колхозников; не хватало семян в колхозе – свозили свое собственное зерно, сберегаемое и хранимое про черный день; не хватало людей – каждый трудился за троих. Митрич, несмотря на преклонный возраст, работал ежедневно. И никаких сомнений у него не возникало. Никаких!

Но вот отгремели орудия. Прозвучала по стране радость победы. Начали приходить домой оставшиеся в живых. Вернулся Иван Степанович, без левой руки, и через неделю принял снова колхоз. Пришел Николай, в чине лейтенанта с пятью орденами, и сел за руль трактора. Вернулся и Петр, без ступни – на протезе, но тоже занял свое место штурвального на комбайне.

Все налаживалось. А Митрич вдруг, для всех неожиданно, заговорил своим давнишним, довоенным языком. На общем собрании в присутствии нового председателя райисполкома Тачкова он сказал:

– Неправильно! Мы в войну и половины пшеницы яровой не сеяли, а хлеба давали больше. А люцерна! На кой ляд ее? У нас спокон веков проса рожаются, а нам люцерну да яровую пшеницу суют.

– Да вы, дедушка, что: против основы нашей жизни, против планирования идете? Вы уже старый – не понимаете. А если понимаете, о чем говорите, это еще хуже, – убеждал Тачков.

– Я еще не стар: семьдесят седьмой только. Люди до ста живут. Только я говорю: или там вверху не видят, что нельзя сеять то, что не надо? Сколько лет об этом говорю!

– Мало ли что вы захотите, дедушка. Может быть, вы Советской власти не захотите.

И Митрич уже кричал в сердцах:

– А какая же это Советская власть – проса рожаются, а их нам дают сеять столько, что и гулькин нос кашей не намажешь. Сумлеваюсь! Не пойдет так дело. Контроль нужен, слов нет, но чтобы сеять то, что родится.

Старые, старые, давно знакомые речи Митрича! А новый председатель исполкома уже спрашивал шепотом Ивана Степановича:

– Что это за дед? Что он делал во время войны?

– Обыкновенный колхозник, – ответил Иван Степанович тоже шепотком. – Делал то же самое – работал.

– Хвостизмом от тебя пахнет, товарищ председатель колхоза.

– «Сумлеваюсь», – возражал, улыбаясь, Иван Степанович, подражая Митричу.

А после собрания мы втроем засиделись в правлении. Иван Степанович говорил председателю райисполкома:

– А подумать хорошенько – Митрич-то и прав. Что важно? Больше получить хлеба и кормов. А это значит – не сеять таких культур, которые дают плохой урожай.