Белый Бим Черное ухо

А через день провожали новобранцев. Провожали всем колхозом – от мала до велика. Женщины плакали. Новобранцы пели песни. Играла гармонь. Старики шли молча, угрюмые, знающие, что такое война. Вдруг неожиданно все затихло, все шли молча, семейными группами растянувшись по дороге. Но вот… ударила снова гармонь. Ударила… плясовую. Русскую!

Ах, гармонь, гармонь! Простая гармонь! Великую службу несешь ты на нашей земле. Это твоя теплая радость струится в цветущем вишняке, когда первая любовь зарождается в душах молодых парней и девушек; это ты отщелкиваешь частушки, от которых парень краснеет, пьяница прячется на задворках, а лодырь волей-неволей идет на работу; это под твои залихватские переборы выскакивают обличительные четверостишия, такие, что самому господу богу становится тошно; это ты врезаешься «барыней» в человека, так что трясутся поджилки, и все равно не выдержать никому, кто родился в России, – все равно пыль из-под каблуков полетит!.. Это твои печальные звуки раздаются по осеннему заморозку, придавившему последнюю траву, и тогда кажется: идет где-то парень и тоскует о том, что не женился, а жениться край надо; идет этот парень и жалуется белому свету: ой, как надо жениться! Это ты, гармонь русская с заемными басами, бодришь народ на току в самые тяжелые страдные дни; это на твоих белых ладах, перекрывая дальний рокот тракторов, подыгрывает жаворонкам тракторист, свободный от смены. Да что там говорить! Тебя и соловей не боится: ты играешь любовную, а он рядом, тут же в кустах шиповника, поет свое, но очень похожее по настроению и смыслу. Но ты же, – ты, гармонь! – в предвечернем затишье боя, под глухую, далекую бомбежку прибавляешь силы утомленному солдату и напоминаешь ему о нежных и ласковых березах у колхозной околицы, о родных бескрайних полях, о милых сердцу людях, о Родине. Вот какая у нас гармонь!

Только ведь это я сейчас так говорю, а тогда я просто услыхал плясовую и повернул лицо к Митричу. Рядом с ним шли оба внука. Митрич посмотрел на меня, потом на Петра и вдруг, как мне показалось, улыбнулся. Да, он улыбнулся, толкнул Петю в бок и сказал:

– А ну, Петруха, покажи нашу породу! – и неожиданно ударил картузом о дорогу.

Петя снял котомку, обеими руками поплотнее закрепил, на голове кепку и пошел в пляс. Нет! Никто в Лисоватом так задорно не плясал до рождения Петьки! А с виду – скромный белокурый паренек с удивляющимися всему на свете глазами. Он не знает, что такое война. И дед это чувствует, дед хочет, чтобы он подольше не знал этого, и кричит:

– Наддай, Петруха! Дроби! Дроби больше! Не плачь, бабы-девки, – Расею никто не поборет!

…Потом снова шли, то переговариваясь, то молча. Так и дошли до станции: плакали, плясали, молчали и думали, думали об одном: «Что-то будет?»

…Первый звонок. Тишина. Провожающие стоят у вагонов.

– А телушку продай, – говорит колхозник лет сорока своей тихонько плачущей жене. – Хлеб расходуй с умом… Война войной, а ребятишкам жрать надо. А обо мне что печалиться? Обуют, оденут, накормят. Не один иду – не плачь…

– Ничего, Коля! – говорит Митрич. – Придешь – оженим. – Он смотрит на невесту Николая, стоящую рядом, и спрашивает: – Ждать будешь, Мариша?

– Буду, – отвечает та и плачет.

У Николая навертываются слезы, и он, обнимая, целует невесту.

– Вот видишь: будет ждать. Не горюй – все будет, как и должно быть… планово, – произносит Митрич.

Второй звонок. Мертвая тишина. Гудок паровоза… Несколько женщин бросились с воплями к подножкам вагонов, а одна из них обняла поручни и запричитала старинное причитание:

– Улетает сизый голубь, улетает в бурю. На кого-то спокидает он свою голубку! На кого ж ты спокидаещь деток-голубяток да под той ли черной тучей – горькою судьбою? Ой вы, тучи, черны тучи, облаки небесны, схороните мого мила, спрячьте от напасти…

– Гражданка! Поезд отправляется, – строго и официально заявил кондуктор и решительно, силой, оттащил женщину от вагона.

Голос кондуктора был сухим, строгим, и многим было не по себе от этой строгости, пока не увидели, что по лицу кондуктора текли слезы. Все плакали. Только Митрич стоял, смотрел на ребят и советовал мягко, ласково и, казалось, спокойно:

– Главное дело – портянка должна быть сухой завсегда, постиранной. Нога в холе – телу вольно. Это – само главно для солдата. И окромя того: случаем придется с пищей туго, то в тот день затягивай «вытрезвитель» сразу на две дырки – способней в походе будет. Солдатская жизнь, она, брат, наука. – Последние слова он сказал уже тогда, когда поезд тронулся, и он немного прошел за ним по перрону.

И вот поезд отошел. А люди все стояли и стояли и смотрели вслед. И вдруг у Митрича тоже покатились слезы. Он не рыдал, даже не всхлипывал: просто катились слезы по внешне спокойному, суровому, трудовому лицу, которое каждый день видит восход солнца. Ребята уехали, не для кого казаться бодрым – вот и покатились слезы.