Белый Бурхан

А вскоре слух прошел — оженился Винтяй. И не к отцу пришел за обкруткой, как ожидалось всеми, а у попа Капитона сначала крещение, а потом и венец принял. Все мог простить Игнат сыну, но поругание дедовской веры простить не мог: проклял на первом же молении, вогнав в страх жену, сыновей и дочерей…

Наступило временное затишье, и вот выкинул номер кучер самого Игната принял православие. Да если бы Игнат знал, что эту погань тот учинил за какие-то мятых три рубля! Да окунись Торкош в Иордань, Игнат бы ему ведро водки выставил и живого барана подарил! Пей да закусывай, отмечай всей душой новую святость свою! Неси старинный осьмиконечный крест в мир!..

— Может, обратно перекрестишься? — спросил его Игнат без всякой надежды на успех. — Моя вера любую перешибет!

— Нет, теперь совсем не могу. И Эрлика боюсь и Христа!

Да, промашку дал Игнат Лапердин! а ведь нежданным крещение Торкоша не было. В полный голос о том кучер говорил, даже про поповские деньги поминал… Пропустил мимо ушей Игнат, закрученный своими делами и думами! А теперь вот и покаянную душу упустил, радостную для господа! Верно молвится: пришла беда — отворяй ворота!..

Дня три новокрещенец глаз не показывал. Потом пришел, встал на пороге, долго тискал свою облезлую шапку в руках, глядя на Игната виновато и обиженно.

— Ты чего? — поднял от бумаг голову Игнат.

— Уходить решил. Совсем.

— Ну и иди, кто держит?

— Расчет давай!

— Расчет у меня с тобой не хитрый, — хохотнул Игнат, придвигая счеты. С чем пришел ко мне, с тем и уходи… Что наработал через пень-колоду, то и проел. Деньги свои пропил… Куда пойдешь-то среди зимы? Оставайся уж… Я на тебя шибко-то и не сержусь, Толька, сам в вине перед господом…

Торкош удивленно захлопал глазами: говорит в вине, а сам совсем трезвый!

— Техтиека буду искать.

— Да, ловок ты! — Игнат отодвинул бумаги, засмотрелся в окно, стирая ладонью и не в силах стереть ехидную усмешку. — Не примет тебя Техтиек в свою банду, Толька! Ему нужны молодые, крепкие и безбожные мужики, а ты кто? Гриб трухлявый…

— Тогда попа просить буду, чтобы в монастырь на Чулышмане меня отдал! Там буду жить и новому богу молиться… Пить брошу, бороду заведу, как у тебя…

— Храбер бобер! — крутнул Игнат головой. — То в бандиты, то в монахи! Эх, голова… Так и будешь всю жизнь чужие куски подбирать?

Торкош не отозвался. Ему и без горьких слов Игната было обидно до боли — пришел сюда с конем и деньгами, а уходить надо пешком и с пустыми карманами… Он сел на лавку, опустил между коленей руки с шапкой, понурил голову. До весны далеко, дороги длинные, ночи холодные… Совсем пропадет!

— Тогда помирать буду.

Игнат сердито отодвинул счеты:

— Ладно! Вот тебе записка — иди в лавку к Яшке. А утром — ко мне на двор! Сам тебя ограбил, сам и на ноги ставить буду! Господь зачтет…

Игнат Лапердин любил играть со своими людишками в кошки-мышки и умел это делать. Упрямство Торкоша смутило только в первый день, а потом он легко раскусил его и теперь решил пустить в дело, которое вызрело само по себе после того, как Винтяй, добившись раздела, вышел из домашнего корабля. Вернуть обычным порядком сына он уже не мог, а вот сыграть с ним злую, оскорбительную шутку, разорить в пух и прах было еще в его силах. И тут простодушный пьяница Торкош вполне мог пригодиться.

Трудное лето и тяжелая осень сменились жестокой зимой. Трещали и рассыпались вокруг не только бедняцкие хозяйства, что уже и не было особенным дивом, но и крепкие дворы пошатывались. Сено стало дороже хлеба и мяса, скот обесценился и, чтобы спасти его от гибели, некоторые горячие головы начали выгонять отары и стада на тебеневку, по примеру местных жителей, которые почти никогда не запасались кормами на всю зиму. Но у русских не было опыта зимней пастьбы скота, да и сами овцы, избалованные вольготными кормами в теплых кошарах и скотных дворах, рассеянно бродили по мелкому крупитчатому снегу, жалобно взывая о помощи.

Пастухи и чабаны-алтайцы вдруг стали нарасхват. Их нанимали сначала за десятую часть поголовья, потом за пятую, а скоро начнут нанимать и за треть! Такой возможности неожиданно и стремительно разбогатеть еще больше, Игнат никак не мог упустить! И потому все его работники, имевшие когда-либо дело со скотом, снова были переведены на свои должности. По первому же требованию соседей, Лапердин отправлял их пасти чужой скот и получал оплату натурой, не выделяя своим люд.

Сначала все шло вроде бы ладно да складно, но потом пастухи, чабаны и табунщики стали исчезать с заработанным скотом, перегоняя его в дальние урочища, куда руки Игната не доставали. Пришлось делиться: десять голов хозяину, одна — пастуху, хотя это и грозило потерей дармовой рабочей силы по весне. Работники, обзаведясь своим скотом, просто уйдут от Игната, сами став хозяевами…