Белый Бурхан

— Я думаю об этом предмете иначе! Маландин меланхолично пускал дымные бублики к потолку и внимательно следил за их метаморфозами.

Доктор поднялся:

— Я могу идти, господин ротмистр?

— Я очень сожалею, господин Гладышев, но вы меня ни в чем не убедили, а еще более усилили мои подозрения в отношении вас. Думаю, что ваше участие в деле бурханов, хотите вы того или нет, было не пассивным, а достаточно активным!.. Но я не буду предъявлять вам ордера на арест и обыск. Но расписку о своем невыезде из Горбунков до окончания следствия по делу бурханов вы должны мне оставить. Перо и бумага на столе!

Маландин бросил окурок на пол и придавил его сапогом.

Ротмистр прожил в Горбунках пять дней и уехал ни с чем, допросив всех оставшихся кержаков и исписав гору бумаги. Перед отъездом, явно чем-то озабоченный, зашел к Гладышевым, уже вполне уложившимся в дальнюю дорогу. Этот визит немало удивил Федора Васильевича — ведь расстались они два дня назад отнюдь не по приятельски…

— Удивлены? — спросил гость.

— Не очень, в общем-то… Вы пришли с обещанным обыском?

— Нет, господин доктор… Я долго думал над вашими словами и пришел к выводу, что вы не так уж и парадоксальны! Мы действительно ведем себя с этими инородцами, как медведи в посудной лавке… Разрешите мне сесть?

— Да, разумеется! — смутился доктор. — Прошу сюда, в кресло. Только его и стол еще не упаковали… Что будете пить? Правда, выбор у меня невелик. Нет шартреза, перно, камю, мадеры, глинтвейна, но есть медицинский спирт и великолепный бадановый чай! Если их перемешать вместе, то легко можно получить нечто среднее между пелинашем и ромом… Разумеется, используя еще и сахар!

Маландин никак не прореагировал.

Он сидел неестественно прямо, уставившись немигающими глазами в квадратные темные пятна на выцветших обоях, где еще совсем недавно висели фотографии родственников и портреты дорогих сердцу писателей, ученых, музыкантов.

— Вы все-таки уезжаете, господин Гладышев?

— Да, в Томск. Если с вашей стороны не будет теперь каких-либо препон и подозрений.

— Я погорячился, господин Гладышев, приношу свои извинения. Мне ваша расписка более не нужна… Провокации типа берестянской обнаружились мною и в других смешанных селах… Вы оказались правы больше, чем я… Невозможно все раскопать до конца и потому, как это ни прискорбно, приходится только сожалеть о напрасных жертвах… Политика кнута и пряника по отношению к инородцам все более и более тяготеет к кнуту. Добром это не кончится для России!

Теперь взгляд Маландина перекочевал на груду книг, накрытых клетчатым пледом. Как бы пересчитав их, жандарм, скользнув взглядом за окно, в палисадник, где чахли мелкие, так и не удавшиеся Галине Петровне розы.

— Вы знаете, что самое трудное в нашей работе, господин доктор?

Федор Васильевич поставил графинчик на стол, пожал плечами:

— Я не знаком с работой политического сыска, господин ротмистр. Извините великодушно!

— Самое трудное в нашей работе — поставить точку! — продолжил ротмистр, не обратив внимания на реплику доктора. — У нас, в наших бумагах, этого знака никогда нет, как нет его у железнодорожных телеграфистов. И они и мы изображаем точку двумя многоточиями[198]… Я говорю, разумеется, в иносказательном смысле.

— Я так вас и понял.

— Вот и у меня сейчас нет этой проклятой точки!

Я ничего не сделал путного в вашей деревне, и в Томске меня ждет неизбежный нагоняй от моего несентиментального начальства! Разумеется, вас, обиженных мной, это должно только радовать!..

— Я врач. И меня никогда не радует чужая боль!

Галина Петровна внесла исходящий парком самовар, водрузила его на стол, вопросительно посмотрела на мужа:

— У меня готов пирог.

— Коли готов, неси его сюда! Гостю не повредит подкрепиться перед дорогой как следует!

Маландин встал:

— Вы ждете гостей, господин доктор?

— Нет, мы никого не ждем с женой. Вы — единственный наш гость на сегодня.

— Но я не совсем гость, а в некотором роде…

— Пустяки! Присаживайтесь к столу.

Ротмистр кивком поблагодарил и полез за портсигаром, тот оказался пуст. Легкая досада перекосила его лицо, но доктор ничем не мог ему помочь. Сам он курил редко, а зелье Дельмека вряд ли устроит этого сноба, который курит, наверное, «Катык» или «Александр III» в коробках по 250 штук…

Федор Васильевич легко снял рюмку со стола, спросил:

— Так за что мы с вами выпьем, господин ротмистр?

— За бурханов, господин доктор! Они все-таки сделали свое дело растормошили эти сонные края! Их идеи и призывы упали на благодатную почву и, думаю, дадут со временем свои ядовитые всходы! Не хотел бы я быть в числе тех, кто будет собирать этот урожай…

— Что-то случилось? — насторожился Гладышев.

— Хан Ойрот сформировал армию и ведет ее к Бийску.[199]

Глава четвертая ТРОПА К ЗАКАТУ

Техтиек привычно вытер одеждой очередной жертвы свой окровавленный меч и уронил его в ножны. Что-то в виде сожаления шевельнулось в его душе, но тут же заглохло, придавленное гневом: и этот подлый орус встал поперек его дороги!

Повелительным жестом он подозвал к себе затянутого в золотой шелк Чекурака: