Белый Бурхан

В Солонцах Ыныбас продал ненужное ему больше ружье, запасся продуктами на оставшиеся три-четыре дня пути, разжег костер на каменистой площадке, чтобы раскалить на огне нож и уничтожить тавро, а вместе с ним и затоптать в памяти очередную ложную тропу.

Он знал свою новую дорогу — она с теми золотоискателями на реке Лебедь, которые не побоялись поднять на вооруженных мучителей свои кирки и лопаты!

Небо слишком далеко от земли, чтобы надеяться на его помощь и милость. Справедливость лежит на земле, поверженная пулей Техтиека и подобных ему, но она не мертва, хотя, может быть, и истекает кровью. Ыныбас обязан теперь найти ее, поднять на ноги, посадить на коня и дать ей в руки не иллюзорное, а настоящее знамя!.. Может быть, то самое знамя, что взвили над головами золотоискатели реки Лебедь, разогнавшие стражников и полицейских. Их знамя было красным, и на нем были видны темные пятна крови — этим знаменем закрывали тела погибших в неравной схватке, прежде чем их предать земле!

Нож раскалился до багрового свечения. Ыныбас обнажил плечо и положил лезвие ножа плашмя на лиловый изломанный крест в круге. Задымилась кожа, резкая боль пронзила тело, но Ыныбас только крепче стиснул зубы.

Физическая боль — ерунда, она пройдет быстро. Куда страшнее боль душевная, разламывающая сердце днем и ночью, в радости и одиночестве, в тоске и на людях…

Ыныбас снял нож, прилепил на красную и пока сухую рану лист подорожника, оторвал лоскут от нижней рубахи и туго перевязал плечо. Нож, брошенный на песок, медленно остывал, покрываясь синью жженой стали. Ыныбас поднял его, счистил палочкой запеченную на лезвии кожу, вяло улыбнулся. Вот и все… От очередной ложной тропы остался только еще один шрам на теле и такой же шрам в душе.

Костер горел спокойно, огонь не спеша подъедал сухие ветки, все более отодвигаясь к краям, образуя кольцо, которое скоро распадется, не оставив следа. Камень не боится временного огня — он вечен! Вот и человеку надо быть таким же камнем, чтобы никакие кострища не оставляли на нем своей меты: копоть смоют дожди, а золу сдует ветер! Только и всего.

Ыныбас встал, спустился по тропинке вниз, где его конь не спеша стриг зубами траву. Поправив седловку, Ыныбас провел рукой по гриве, взглянул на брошенный им алтарь: над ним тонкой бледной струйкой подрагивал последний дым.

Глава пятая СОЮЗ ТРОИХ

Мытарства с больным Дельмеком Пунцаг и Чочуш испытали немало. Храм Идама оказался закрыт сверху и снизу — Белый Бурхан ушел, как и планировал, обратно в Лхасу и, наверное, не один, а с Бабыем и Жамцем. Он оставил то, что создал, им, младшим бурханам, хану Ойроту, Чейне, ярлыкчи и народу… Конечно, они могли бы сдвинуть конями обломок скалы и открыть верхний лаз. Но затхлый воздух пещеры вряд ли будет целительным для Дельмека. А оба бурхана не были знатоками трав и не учились лекарскому мастерству. Потом все трое долго кружили по горам, ночуя в брошенных аилах и на пастбищах у пастухов, пока не вышли к Чарышу, где можно было остановиться хотя бы на несколько дней…

Да, все надо было начинать заново, чтобы над горами никогда не утихал призыв Белого Бурхана и его белый конь продолжал будоражить умы и сердца людей, устремляя их к всеобщей свободе и справедливости, братству и счастью! А для этого надо было много и честно работать, забыв себя и свое недавнее прошлое.

Жизнь слишком коротка, чтобы делать глупости! Пусть снова вспыхнет жертвенник на высокой скале, взметнутся жезлы с золотым крестом скрещенных молний, прозвучат слова заклинания: «Именем неба!»

Все трое сидели, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели в белое сухое пламя, не в силах отвести от него глаза. Что-то все-таки есть колдовское в этой пляске жизни и смерти — огонь всегда напоминает самого человека, который так же мечется и бедствует, сжигая самого себя дотла, до праха!

— Я не очень удивился, когда нашел Храм Идама закрытым, — сказал Чочуш тихо, не напрягая голоса и еле двигая губами. — Так и должно было случиться… Сначала Техтиек уводит людей с нашим золотом, потом Белый Бурхан отзывает Хертека с перевала и заставляет его с воинами сопровождать высоких лам… Они всегда презирали нас с тобой и бросили здесь, в горах, когда в нас отпала нужда!

— Я тоже догадывался, что такое может случиться, — кивнул Пунцаг. — Мы — алтайцы, они-чужаки. Мы у себя на родине, а их родина — далеко… Но я даже рад, что они ушли!