Белый Бурхан

Скоро Базарбай, хозяин юрты, рассказал им и все подробности того, что произошло в верховьях Ануя два дня назад. И все трое без труда догадались, чьих это рук дело. И каждый из них подумал, что рано они поспешили в чужие земли искать неведомо чего, когда на их собственной земле к бессовестному грабежу и расправам русских властей добавился кровавый разбой Техтиека, прикрывшего свое черное прошлое светлым именем хана Ойрота.

Угостив их чаем, хозяин вышел, чтобы помочь им вставить ногу в стремя. Прощаясь, сказал:

— Не мое дело менять вашу дорогу, батыры. Но я бы не советовал вам искать курдюк у верблюда… Жол бол-сын![203]

Из-за поворота реки вывернула странная процессия. Впереди шел бородатый и босой русский мужик в грязной и изорванной рубахе навыпуск, с хомутом на шее, к которому узловатыми веревками была привязана колченогая тележка, доверху нагруженная домашним скарбом. За ним гуськом шла галдящая разнокалиберная и разнополая ребятня с какими-то узлами и корзинами в руках, замыкала шествие дородная баба в черном платке и с младенцем на руках, влепившимся ртом и носом в обнаженную материнскую желтоватую грудь.

— Капсим! — вдруг заорал Дельмек, бросаясь к мужику навстречу. — Кто это запрег-то тебя, как коня?

— Нужда проклятущая запрегла, — хмуро отозвался мужик, отворачивая лицо от всадников. Но в тот же миг узнал Дельмека, встряхнулся, разом сбросив хомут, шагнул с протянутой рукой ему навстречу. — Постой-постой! Да не ты ли это у доктора в Горбунках жил?

— Я самый, Капсим! — кивнул Дельмек, оставляя седло.

— Но ведь тебя-то, сказывали, ухлопали в горах, когда там у вас заваруха с бурханами была! Панфил Говорков похвалялся при всех наших, как он тебя вилами проткнул…

— Соврал, как всегда. Живой я пока!

— Вота и хорошо, что живой… Живому, брат, завсегда лучше, чем мертвому, хучь и паскудно до крайности!.. Здравствуй, тогда!

— Здравствуй.

Они обнялись.

Глава шестая КОСТРЫ В НОЧИ

В разгар лета вернулся только один израненный и искалеченный Серапион, которому проломили голову, выбили глаз и покрушили ребра. Облаяв матерно отца, запил горькую, добирая бутылки в тех ящиках, которые не успел опорожнить покойный алтаец. Теперь вот, не крестя лоб, живет, ни постов, ни праздников не помня и всякое почтение к своим родителям и сестрам потеряв. Горше бы надо Игнату, да и так уж — через край льется…

Сегодня на бахчи, где Игнат все лето за сторожа, давно созревшие и сопревшие в девках дочери приехали — хлеб да молоко родителю привезли, стали со старыми разговорами приставать — о переезде в другое село, где за отцовские немалые деньги можно и женихов себе хороших охватить, да и напрочь сгнившего вконец лапердинского корня отвалиться…

Раньше кричал на них Игнат, ногами топал, понужал срамными словами, а тут призадумался: и взаправду, проклято ведь для них теперь село Береста, не грех бы и поменять его!.. Хоть на те же Горбунки, где пока и попа нет…

— Ладно, девки! Поднимем мать из хворости, оберем урожаишко, конишек и прочую скотинку сгоняем на ярманку и — тово…

Зашлись от радости, дуры! Целоваться-миловаться к отцу полезли, будто он им тех женихов писаных из-за пазухи сей же час вынет, ровно пряник! Как бы не так!.. Женихи-то — денег стоят… Вот, если бы не пришла смертная погибель для их братьев, подняли бы хозяйство, как раньше… Э, что теперь о том говорить!

Эта память для Игната всегда была жгучей и тяжелой, как старый задымленный кирпич, свалившийся нежданно-негаданно с печной трубы на голову. И чего их понесло по разным дорогам к одному месту? В каком-таком теперь почете могут быть его стариковские думы про них, бестолочей, если и пустого дела не могли осилить — калмыков, как зайчишек в лесу, ради забавы пострелять?

А ночью на бахчу пожаловал медведь и испакостил ее всю. Не столько жрал, погань, сколько потоптал… Как увидел все это Игнат, за голову схватился, взвыл на одной ноте:

— Да за что, господи, ты всю гору на меня рушишь? Али других греховодцев на земле уж совсем не осталось?!

Взвыла одна из собак за его спиной, Игнат вздрогнул, выпрямился. Постоял, смотря в глаза восходящему светилу, потом вернулся в балаган, взял кнут. Но собаки, увидев его, поползли прочь на животах, виляя хвостами и скуля так, что мороз по коже.

— Тьфу, чтоб вам! — Игнат бросил кнут и сел на землю. Сморгнул одну слезу, другую, медленно встал. — Что теперь мне тута?

Сызнова вернулся в балаган, сложил в мешок манатки, оседлав коня, приторочил их к кольцам на алтайский манер. Но теперь уже без посторонней помощи не мог сесть верхом, как ни приноравливался. Повозившись, оставил никчемную затею, бормотнув:

— Пешим дойду, не велик путь в пять верст… Оглядел напоследок место, где собрался летовать до зрелой осени, вздохнул, почувствовав неожиданное облегчение. Ему надоело одиночество, оторванность от односельчан и от своих собственных дел и даже по недобрым взглядам православного попа в свою сторону стал чувствовать скуку: поди, радостью исходит, не видя Игната?