Белый Бурхан

— Ваши солдаты, дарга, достойны только осуждения. Они — насильники и убийцы. В новой жизни они станут пауками и крысами. Там, — он показал в сторону домика Лхагвы, — только что умерла девушка, истерзанная и опозоренная вашими солдатами. Она умерла от стыда, и этот ее стыд падет гневом неба на их головы!

По лицу командира цириков прошла гримаса:

— Заткни свою святую пасть, пока это не сделали мои баторы! Шепчи свои молитвы старухам! Прочь с дороги!

Бабый понял угрозу, но не поверил в ее обыденность — ламы были неприкасаемы, хотя драки между ними и случались.

— Я хотел бы, дарга…

Но тот, сверкнув медными куяками, нашитыми прямо на куртку, подал знак солдатам. Те стащили Бабыя с коня, бросили на дорогу и начали пинать ногами. Бабый не сопротивлялся, не стонал и не охал. Он знал, что каждый, кто унижает, грабит или другими какими способами наказывает лам, делает им добро, освобождая от желаний. Но на этот раз ему было совсем нерадостно от такого очищения, а больно и стыдно.

— Отставить! Он все-таки лама!

Солдаты отошли от скрюченного тела и теперь испуганно и смущенно смотрели друг на друга: лам бить им еще не приходилось.

— По коням! Стать в строй!

Потом командир подъехал к Бабыю, нагнулся с седла, спросил, не скрывая злости:

— Ты все еще убежден, что мои баторы достойны твоего глупого проклятия, лама?

— Пусть их судит небо. И вас, дарга, тоже.

— Не лезь в земные дела, лама! Это может для тебя плохо кончиться! И твое небо не заступится не только за тебя, но и за твоего далай-ламу!

Бабый не отозвался.

— Что делать с его конем, дарга? — спросил кто-то из цириков.

— Все ламы ходят пешком. Зачем конь пешему?

Да, житейская наука всегда дается тяжелее науки духовной…

Избитый и оскорбленный, Бабый не мог, да теперь и не хотел исполнить то, о чем его слезно просили соседи Лхагвы, поднявшие его с земли и отряхнувшие его одежды от пыли.

— Пригласите другого ламу! — Он достал мешочек с монетами, протянул уже знакомому парню. — Здесь — деньги…

В Урге недостатка в ламах не было — они целыми толпами бродили по улицам, днями просиживали на базаре, бесстрастно глазели на прохожих из-за дувалов и палисадников. Горожане к ним привыкли и не обращали внимания на их лица, одежды и святые товары, разложенные в пыли и развешенные на ветках деревьев.

У всех у них, как и у цириков, были родственники. Ведь почти каждая монгольская семья хотела иметь своего святого заступника, и потому одного из мальчиков, которому едва исполнялось 9-10 лет, отдавали в дацан или храм.[63] А те мальчики, что оставались дома, в 13 лет становились цириками и, случалось, служили до глубокой старости. И мальчики-ламы и мальчики-цирики были навсегда потеряны для семьи. Но так продолжалось из века в век, и к этому привыкли, хотя постоянная нехватка рабочих рук и мужчин болезненно отражалась на всем укладе жизни: сокращалась рождаемость, скудели стада, нищали не только сомоны, но и города.

Две силы всегда противостояли друг другу: ламы и цирики. Количество лам в Монголии было равно количеству цириков, а нередко и превышало их. Ламы никому не подчинялись, кроме своих духовных авторитетов, никому по сути дела не подчинялись и цирики, оставаясь самыми неорганизованными, разбойными и безнаказанными солдатами Востока. Светская власть ими не интересовалась и боялась их, а духовная была бессильной что-либо сделать вообще. Хотя и случалось, что монастыри давали хороший отпор большим военным отрядам, избивая их с неменьшей жестокостью, чем сами цирики избивали собственное мирное население…

Вот и последние домики Урги, свалки нечистот прямо посреди улиц, где бродили отощавшие священные собаки и возились в грязи и отбросах оборванные, грязные, вечно что-то жующие ребятишки, научившиеся с пяти-шести лет лихо ездить на коне, драться и попрошайничать… А потом их пути раздвоятся: одни уйдут в ламы, другие — в цирики!

Конечно, эту ночь Бабый мог бы провести и в опустевшем домике Лхагвы, но он не хотел даже дышать воздухом Урги — такой нищей и злой она ему показалась. Да и последнюю ночь лучше провести в дороге, чтобы утром остановиться у ворот «Эрдэнэ-дзу»: начинать новое дело и новую жизнь с восхода солнца, — что может быть прекраснее!

Он только на минуту заглянул на базар, чтобы купить материи для тюрбана — с красной шапкой доромбы Бабый решил распроститься навсегда. К тому же тюрбан, заколотый желтым или красным камнем, вызывал большее уважение, говоря каждому встречному, что перед ним — не просто лама, слуга неба, но и мудрец, хозяин многих тайн, знаток древних книг, посвященный не только во все обряды, но и читающий высшие символы вероучения…